Осколки мозаики. Роман-фэнтези - Людмила Захарова

Человек, вполне материализовавшееся существо, перелистает страницы, пусть даже левой рукой, и устремленная печаль взметнется над разбитой чашей, уткнувшись в несуществующую даль, над жизнью прошлой, настоящей. Зрачки расширяются, раздвигая золотые крапинки, – он уходит блуждать по крышам; не особенно задумываясь, ныряет в голубоватую призрачность, приминает облака; возвращаясь к дому напротив, находит узкие тропинки, пробирается в муравьиные катакомбы: темно и тесно.

Слова, венчающие новую страницу, – водоросли строк запутывают невольно, затягивают на дно, но в это же время дежурная сущность отвечает на вопрос из мягкого кресла, неосознанно приласкав. Серые тени у глаз выдают ненасытную страсть: «Еще несколько строк, милый». Еще несколько строк, умоляя, пробьются в сумерках, навеянных черными ливнями, но утром их не удается вспомнить, – только смутное впечатление будет недолго злить. Именно поэтому невозможно отказаться, обойтись без свиты даже простому смертному. Хранитель впитывает дыхание, собирает с висков пряди, мантией крыльев закрывая бездну отчаяния, мрак которой касался их не однажды. И для всевидящего ока случаются необъяснимые затмения. Душа, связанная кровеносными путами, не умеет постичь смысл простого существования на Земле. От этого все беды. Поэты, покинув золотистый овал души, ищут слова, понятные людям. Легенды хранят в пещерах снов явление несбыточной мечты, странствующей из века в век.

Алфея знала свое предназначение и порой опасно шутила. Ангел с удовольствием вспоминает былое восхищение красотой, ставшей вдруг преступно утонченной для двадцатого века, лишней, – разгромленной на мелкие крохи, втоптанные в грязь животной похоти. Горькая случайная усмешка одичалых искаженных душ не стоила внимания. Осмысленное на небесах, не помнится на земле грешной, лишь ядовитое дыхание вокруг. Давно она так безмятежно не засыпала – без молитвы, без упования.

Хрупкое тело таяло в крылатых объятиях, одеяло соскользнуло с нее, разбудив мужа. Черный гнев рвущейся души заливал, лишая его света и прозрачности. Он перестал существовать для Творца. Конечно, и он сожалел о бессмысленности опыта смирения, прервать который хотелось. Да не по своей же воле! Слабеющий выдох поплыл долгим стоном по комнате, напоенной суетой живого ужаса. Дыхание остановилось, тело упало на постель. В ту ночь было по-земному больно, но она не умерла, реанимация работала, наступая на босые ноги. Хранитель не понимал, – как она проскользнула сквозь него, почему ее не было нигде, сидел на краешке дивана и старательно чистил перья, поджидая возвращения. Обреченный вдох вернул его из забытья, она улыбалась ему, а в глазах ее все еще мерцала тысячелетняя тоска, стремительный поток взлетов и падений. Она теребила его потемневшие крылья, он повел плечом, как бы говоря: не трогай меня, ты не можешь меня видеть и понимать небесную речь.

– Могу… я вспомнила. – Он вздрогнул. – Это плохо, совсем худо, тут я совсем бессилен. —

Алфея вздрагивает от прикосновения, пристально вглядываясь в редкие светящиеся окна, и как шаль прижимает к себе крылья, запрокинув голову, удерживая Хранителя, долго приходит в себя, оторвавшись от чтения. Книжка уткнулась изломанным лицом в пол. Печальные черные змейки строк поглощает пылевсасывающее покрытие, не отличимое от ковра. Скупая на нежность грусть тает в обращенном к нему взгляде.

– Какое счастье, что ты здесь. Позволь мне никого сегодня не видеть. Я устала от интриг. – Она подбирает ноги под себя, чтобы развернуться к стоящему за креслом. – Что нового может быть в жизни двух неразумных юнцов, двух мятежников? Я эти жизни уже прожила и не без помощи назойливой свиты. Я забыла вкус одиночества, – настаивает она, забавляясь тем, что ее пальцы проскальзывают сквозь нимб и путаются в золотистом пухе тончайших волос.

– Что поделать, ты не научилась скучать у людей. Каждый день неповторим, непредсказуем, этим нельзя пренебрегать. Прошу, не читай старые письма. Их адресаты уже стерты временем, забыты, – Хранитель невозмутимо рассеивал возникшие из книги грустные мелодии.

– Не хитри. Они все еще пререкаются, все еще дышат мне в спину. А ты? Ты никогда не хотел вернуться в свою стихию? Уже нет причин бояться за меня.

– Ты о чем? Прошу тебя, не шали. – Он упивается древним огнем, нетерпеливо скачущим в глазах Алфеи. Хранитель освободился от ее рук, прошелся по кабинету, просматривая корешки книг. Положил упавший сборник на стол, где в хроническом беспорядке подсыхают бесчисленные рисунки. Неуютными фиолетовыми чернилами отливают стекла окон. Он включил лунный свет, освежающий мысли прохладой.

– Темные страсти закоптили ноосферу – изумрудный свет. Возвращаться нельзя, да и некуда.

– Да… Но как долго придется ждать? Ангар не вечен, а за ним – что? Пустыня? Раскаленная лава? Я причастна к катастрофе?

– Нет, ты могла погибнуть и раньше. Пресыщенный бесноватый мир не стряхнул наваждение материального. Очищение от омертвевших душ – обычное дело. Невзирая на непревзойденные шалости, мы прощены. Пепел остыл. Мы обречены жить.

– Не оправдывай, просто ты безбожно любишь меня.

Алфея тихонько выбралась из кресла, и завораживающая медлительность жестов закружила по комнате осенним плавным листом. В неслышном вальсе она вынырнула, боднув рисунок в руках Хранителя, но была подхвачена и усажена на стол, чтобы выслушать поучения. Она хотела перебить его мысли.

– В книге мы отдали дань прошлому, и загадали будущее. Там обязательно должна быть осень. Самовозгорание планеты столь естественно, сколь неотвратимо.

– Но что же тогда случилось со временем?

– Неповторимая моя, единственная даже в буквальном смысле, я долго выбирал твой возраст и нахожу его наиболее интересным. Время придумали люди, спешившие умереть. Мы живем вечно.

– А ты мог бы чаще бывать у меня. Я не знаю – какой наряд выбрать на вечер, – она кокетливо повела плечом.

– Я всегда рядом и вижу тебя такой – какой хочу видеть.

– Ну не мудри, что свита готовит, чем занята сейчас?

– Суесловием, встречами со старыми приятелями, но в основном – тобой. Нет-нет, не смотри на меня так. День и ночь они проводят в моих апартаментах, под стать тебе своенравны и прихотливы, не серчай, мой ангел, пойми. Холодный скрежет суетных затей, скольженье, ночь… одно и тоже. Ты жалуешь леди Забвения, мадам Невозмутимость, а другие завидуют. Леди Неизвестность и леди Неизбежность просверлили глазами твои двери, но не рискуют напомнить о себе. Их настойчивость невыносима. Сегодня я их выставлю за пределы ангара для научных изысканий, но уверен, что для нас ничего не изменится. Мы ждем тебя, вечер включится только с твоим появлением, иначе этот день никогда не кончится. Таково мое условие. И давай договоримся о том, что эту заключительную книгу будем читать по одной главе. Вспомним банальное салонное чтение.

4. Вечер

«Мэм сегодня грустны-с?» – осведомился Александр. Ироничное «Да-с» слетело с уст Хранителя: «Как никогда». Он вяло повел крылом, встрепенулся. Александр Сергеевич едва не спросил: «Случилось что-нибудь»? Но, вспомнив нелепость ситуации, продолжил жест, потянувшись к сверкающему предмету на столе. Хранитель кивнул благодарно, подавая небрежно оставленный браслет. Камушки редчайшей огранки с бриллиантовых островов выложены на платиновой основе как булыжники мостовой.

– Вещица тяжела необыкновенно. Затем и брошена? Угадал? – заметил он.

Пушкин лукаво отражает снопы искр, заигравших в полумраке пустынной залы, некогда танцевальной, где он любил бывать и прежде, и сейчас, иногда забывая, сколько всего минуло. Заслышав о некоем мятежнике, сохранившем островок былого, он устремился на выгоревшую планету, давно не голубую, чей красноватый свет тревожил мирозданье последнее тысячелетие. Вслед за ним потянулись былые тени, не поверившие, что следы, ими оставленные, могут исчезнуть. Екатерина Вторая с Петром Первым правильно поняли друг друга и вступили в общество в зрелом возрасте с регалиями самодержцев. Их шествие по стилизованной пустой улице до слез рассмешило хозяйку единственного жилого дома. Очень живая и взбалмошная особа весьма тактично выслала им навстречу личную свиту, досконально знающую любой этикет. Государи остались довольны и, облюбовав соседний особняк, часто навещают загадочную пару. В небольшом закрытом пространстве сгодится любая разночинная компания. Пушкин продолжает подтрунивать, нарочито не отвлекаясь от переливов браслета, будучи давно осведомлен Факиром о том, что ангелам известно все иным способом – никак не слухом.

– Не лукавьте, сударь, я же знаю, что Вы хотели спросить, – вздыхает Хранитель.