Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

своего занятия, он сам на себя озлился, и даже не ответил на приветливо-игривое почтительное приветствие.

Устроившись поодаль, девки подоткнули подолы, и принялись раскладываться, переговариваясь как бы обыкновенным образом, но так, чтоб ему было слышно. Эту их уловку Федька понял прекрасно. По-хорошему надо бы прополоскать ещё разок… И тут с соседних мостков прилетело : – Не помочь ли тебе, Фёдор Алексеич? Мы с Алёнкой вмиг всё выстираем как след! – и обе тихо рассмеялись, переглянувшись.

– Тебе, Евдокия, работы своей мало, как я посмотрю, – с лёгкой угрозою отвечал он, и Дуняшка смиренно отвернулась, как бы даже немного обиженная.

– Алёнка, тащи золу!

– Бегу! – сверкнули лёгкие ножки – Алёнка и рада пройтись лишний раз мимо молодого господина. Он оглядел её, распрямившись, и невольно улыбнулся её озорству и свежести. А Алёнка, очумелая от его близости и улыбки, осмелела как бы, остановилась, склонила голову к плечу, и принялась поправлять алую ленту в кончике перекинутой на грудь косы.

– Ну что застыла. Ступай, работай, – и он надменно вернулся к своему занятию.

– А ещё сказывают, что-де ты ласковый, Фёдор Алексеич. А ты вон какой!

– Алёнка!!! – страшным шёпотом окликнула младшую товарку Дуняша.

– Это кто же сказывает? – он поднялся, выжимая воду из последней тряпки, – А? Говори, раз начала.

Тон его странно понизившегося голоса не предвещал ничего хорошего. Он смотрел ей прямо в глаза. Алёнка попятилась и, ища помощи, метнула на Дуняшку отчаянный взгляд. Та только охнула, прижав холодные ладони к пылающим щекам, ибо была куда поопытнее, и намерения Фёдора Алексеича читала без труда не столько по лицу его, сколько по телу сквозь мокрые полотняные штаны.

– Ну? Отвечай же, дура болтливая! – он шмякнул портянку в ушат, и шагнул к обомлевшей Алёнке. Были они одногодки, обоим по пятнадцать, но Федька был высок, и Алёнка, повинуясь, подняла на него личико, увидела близко-близко прекрасный сияющий лик его, и почуяла жар. – А, впрочем, не надо. Сама хочешь спробовать?

Она только смотрела, не мигая, онемев и окаменев. Свет покачнулся, он подхватил её на руки и бегом утащил на прибрежную траву, повалив мягко под себя.

Дуняшка выронила холстину, кинулась к ним, сдавленно кричала, прикоснуться не смея:

– Фёдор Алексеич! Помилуй!!! Помилуй, свет мой, просватанная она!

Отпустил не вдруг. В глазах темно, в теле кровь бьётся, грохочет. Поднялся, вернулся на мосток за ушатом. Накинул рубаху, опоясался. Молча прошёл мимо ошеломлённых девок. Уже издалека почти спокойно крикнул: – А коли просватанная, так пусть дома сидит, приданным занимается!

– Чего ревёшь? Испужалась? И правда, дура ты и есть… Рази так можно! – Дуняша в сердцах вздохнула, оправляя сарафан свой и подруги, приводя её в чувства. – Будешь теперь знать, как к парням липнуть. Это тебе не олухи деревенские! Нашла ты, с кем шутки шутить. Пошли, умойся, да работать надо. Этак до ночи не справимся!

Белили до самого обеда, не разговаривая. Оставили полотна в щёлоке мокнуть, а сами поднялись на бережок в тень ивы, пообедать и передохнуть.

– Я ж не думала, Дуняшка… – виновато всхлипнула Алёнка, переплетая растрепавшуюся косу. – С виду нежный такой…

– То-то что не думала! – ворчливо отозвалась Дуняша, радуясь восстановленному миру. – Скажи спасибо, что Фёдор Алексеич такой. Другой бы не пожалел…

– Так ты же первая начала…

– Я – другое дело. Понимать же надо.

– Дуняша… А ты что ж, правда, с ним..? – и Алёнка вся зарделась от недосказанного.

– Ну тебя, придурошная. Чтоб я ещё раз тебе что-нибудь сказала! – она отвернулась, закусив губу. Не сдержала слёзы, уткнулась в подол.

– Дуняш, ты чего? Ты прости меня, глупую, я ж думала, ты сочиняешь всё… – Алёнка сокрушалась, одновременно изнывая от потрясения и любопытства, и вины перед подругой за свою несдержанность. Но Дуняша нрава была весёлого, и долго грустить не любила. Отерев слёзы, она улыбнулась блаженно, потянулась, подмигнула подруге: – А он – ласковый. Такой ласковый… Ну, давай, подымайся, подышали – и будет.

На обратном пути, ясным вечером, они медленно брели с тяжёлыми корытами прополощенного льна к сушильням, куда сейчас стекались бабы с такими же поклажами, целые дни занимающиеся белением полотна, натканного за зиму. Останавливались отдохнуть.

– Дуняшка, а как же Степан?

– А что Степан… – сощурив лукавый взор в сторону усадьбы, с чуть печальным вздохом отвечала первая сельская красавица. – Осенью свадьбу сыграем. Я его потому и выбрала, что добрый и спокойный, и лишнего не спросит с меня. Куда ж большего счастья желать?

– Выбрала! Вот так, значит… А ну как Арина Ивановна узнает?!

– Ну и узнает, и что. Подумаешь… Парень – не девка, в подоле не принесёт. Это нам, коли прознается, – стыдоба да хлопоты, а парням – удаль и почёт. Так уж мир устроен, видно. Да полно, Алёнка, мне ль жалеть чего! Этакую сладость испытать хоть разочек – так и помирать не жалко.

Но всего Дуняшка не открыла ей, конечно. Не к чему никому было знать, что захаживал к ней сам воевода, жаловал золотом и серебром (а батюшка и рад тому!), и уверил без особого труда, что не грех любовь узнать до венчания. Говорил, что сыну пришла пора стать воином, что в поход идут скоро, от хана Давлет-Гирея защищаться, на неизвестность полную, а Федя и пожить-то не успел… А она – проказница такая, что и святой угодник не утерпит. В общем, Дуняша поняла всё правильно. В условленное время, перед самым почти отъездом своим, Алексей Данилович проводил её в сумраке в боярскую баню, и оставил их с Фёдором Алексеичем наедине.

Окрестности Елизарово. Акварель, авторская иллюстрация к роману.

Глава 2. Засечная черта

2

Имение Басмановых под Переяславлем-Рязанским.

Сентябрь 1564 года.

– Скажи ещё про Полоцкую победу! – Федька обернулся к отцу, приподнявшись на локте.

День клонился к вечеру, костерок прогорел добела, в его лёгком мареве дрожал воздух, начинающий заметно свежеть к середине сентября.

– Ну, чисто, дитятко. Одну и ту ж сказку ему по сто раз сказывают, а всё мало, – воевода принял из его руки ковшик с водой, напился. – Доехать завтра надобно до Шиловского. Ты Михайло Тимофеича помнишь? Должен. Бывал он у нас как-то. Сказал, заставы свои объезжать будет на днях, так на Берегу с ним и встретимся. Ему одному только здесь доверие есть. Прочие черти, вишь ли, нос дерут, знаться не желают. Да ничо, ради дела государева Басманову не зазорно до них самому прокатиться.

Оттенок злорадства в голосе Алексея Даниловича явился неспроста. Перемены в том, что допрежь виделось незыблемым, родовитое боярство принять не хотело, на самого Иоанна роптали в открытую многие, а уж о том, чтоб с выборным дворянством3 добром мириться, и речи не было. Но воевода Басманов имел свои виды на грядущее, долготерпеливо выношенные и талантами ратными, и кровью