Полоса - Роман Сенчин

Но как не нелепы были эти бесполезно запертые ворота и кусок забора, они, наверное, останавливали людей от того, чтобы залезть в здание, стащить полезное, просто напакостить, стекла побить.

А вот на полосу постоянно зарились…

Нет, в первые два-три года после закрытия аэропорта то ли по привычке, то ли из-за уверенности, что вот-вот все станет по-прежнему, на территорию не заходили запросто. Потом же стали гулять по бетонке, а то и заезжать, грибники оставляли на ней машины, мужики приспосабливали сухой бетон для сушки дров.

У начальства тоже появились на полосу виды. Хотели построить на ней то новое здание лесопилки, то склады, то даже биатлонное стрельбище (очень популярный вид спорта стал в последние годы в республике), планировали разобрать, выложить из плит центральную улицу поселка, покончив таким способом с почти круглогодичной распутицей. (Правда, разбирать оказалось невозможно — полосу заливали на месте, прямоугольниками, и при попытке оторвать их от земли бетон крошился.)

Шулин отбивался и от начальства, и от простых временцев. Простых сгонял с полосы; люди отвечали с озлобленным недоумением:

— Да почему бревна нельзя здесь сложить?! Что, на твоей спине лежать будут, что так вьешься? Просохнут — увезу… Ты дурак, что ли, Леха?.. Я по-твоему машину в грязи оставлять должен, когда рядом бетонка?..

— Нельзя взлетно-посадочную полосу загромождать, — отвечал Шулин туповато, не находя других аргументов.

— Где она, блядь, взлетно-посадочная?! Что здесь взлетает и садится? Вороны?

Но Шулин не отставал, готов был драться, обещал побить у машин стекла, пожечь бревна, и люди отступали. Хотя на другой день, на третий, четвертый они же или кто другой снова пытались занять на полосе местечко.

С начальством было легче. Помогала здесь, как ни странно, путаница с тем, кому принадлежит бывший аэропорт.

В девяносто восьмом году на базе государственного предприятия “Комиавиа” было создано государственное унитарное предприятие “Комиавиатранс”. “Коми-авиатранс” вроде бы передало имущество аэропорта во Временном местному начальству. Муниципалитету. И договоры составили, и министр госимущества республики их подписал. Но на деле договоры эти оказались бесполезными бумажками. Сколько начальник правового отдела, энергичная женщина, ни добивалась реальной передачи аэропорта району, все чиновники и юристы только руками разводили: “Это не документы, а филькины грамоты”.

Шулин тоже пытался в них разобраться, но уже само определение “унитарное предприятие” показывало, что сделано все для того, чтоб потерялись концы. Ничто никому конкретно не принадлежит, никто ни за что не отвечает. Никто не имеет ни на что законных прав. Хочешь — бери, но если кто-то захочет отобрать, отберет в два счета, но и у него могут отобрать так же легко…

И когда глава администрации Павел Иванович Дедин начинал планировать, под что можно приспособить почти полтора километра твердого покрытия, Шулин спрашивал с улыбкой, вроде как шутя:

— Неужели оформили право собственности, Пал Иваныч?

— Но если даже нет новых документов, что с того? — начинал медленно, по-начальницки кипятиться глава. — Который год брошенная полоса лежит…

— Почему брошенная, — перебивал Шулин. — Присматриваем. И пригодится еще по прямому назначению. Давайте подождем. Разрушить, застроить легко…

Хоть и осторожно, Шулина поддерживал замглавы Виктор Николаевич. Он сам, из глухой деревушки, увидел свет благодаря самолету. Мать не могла разродиться, и ее экстренно отправили в Печору на Ан-2, где сделали операцию. “Не было б самолета — умерла бы и мать, и я в ней, а так — полчаса, и в больнице”, — говорил иногда с каким-то, что ли, удивлением Виктор Николаевич.

Да, неразбериха в документах по владению сыграла на руку Шулину. Хуже было там, где владельцы таких же сокращенных аэропортов нашлись. В одном месте на полосе склад построили, в другом — лесопилку разместили, в третьем и вовсе демонтировали…

После снега Шулин чистил, в меру возможности, дренажную систему, несколько раз вырубал пробивающийся из щелей ивняк, а вокруг полосы — крепнущие сосенки и березки. Тут возникали конфликты с лесником.

— А разрешение получили? — спрашивал тот, оглядывая лежащие деревца.

— Какое еще разрешение? — теперь Шулин чувствовал себя каким-то незаконным, лезущим на чужую территорию.

— На порубку.

— Слушай, по инструкции четыреста метров концовки и сто метров боковых должны чистыми быть. Я и так не всё…

— Этой инструкцией теперь подтереться можно. Природа свое берет, восстанавливается, а ты… Нету здесь больше аэродрома. Не-ту!.. Командуй вон площадкой своей, а природу не трогай. Я могу и протокол составить. Сейчас с экологией строго.

До протоколов, правда, не доходило. Власть покачать, это одно, а подавать

в суд — все-таки как через что-то переступить. И лесник ограничивался угрозами. Профилактикой, так сказать.

Полоса, как видел Алексей Сергеевич, построена была на совесть. Бетон почти не вымывался дождями, не крошился, если, конечно, специально не долбить, дренаж действовал, стоило время от времени освобождать трубы от травы и мусора. Но прав был лесник — природа свое брала. Кусты пробивали изъеденный битум в швах, лезли к солнцу, расширяли жизненное пространство вокруг… Году в две тысячи втором, еще до того, как аэропорт окончательно вычеркнули из числа существующих на свете, Шулин попросил прислать ему из отряда хоть сколько-нибудь битумной мастики: “Залью швы, а то расползется полоса”. Но его подняли чуть ли не на смех: мертвому припарки, дескать, делать решил. И добавили, что работающее еле держат, не до закрытого.

Такие вот воспоминания колюче ворочались в голове Алексея Сергеевича. Нехорошие. Но вспоминать о том времени, когда аэропорт жил полной жизнью, было еще тяжелей. Жутко становилось, когда представлял людный зал ожидания, — здесь и местные с коробками и мешками, решившие слетать в Печору, а то и в Сыктывкар на рынок: грибами, мясом, рыбой, ягодами поторговать. Улетали утром, а вечером возвращались с пятеркой, червонцем навара… Здесь и отпускники в костюмах с чемоданами. Здесь — геологи, геодезисты, изыскатели, рыбаки и охотники дожидаются рейса дальше на север. Туристы с гитарами и котелками на рюкзаках, непонятные личности, кружащие по Союзу в поисках лучшего. Лучшей доли, как тогда говорили… Больно было вспоминать всех этих механиков, техников, радистов, метеорологов, диспетчеров. Где они все, куда исчезли… Где самолеты, которые приземлялись и взлетали, приземлялись и взлетали… Пилоты, стюардессы…

Все исчезли, превратились в призраки, бродили беловатыми сгустками по пустому зданию, колыхались под стендами с расписаниями рейсов и правилами, пестрым плакатом “Москва — столица СССР”, пытались достать “Правду” из газетного автомата. В давным-давно запертых, не нужных теперь складах и ангарах что-то позвякивало, подлесок возле полосы вдруг начинал трепетать, будто по бетонке пробегал самолет… Не обладающий особым воображением, Шулин чувствовал в эти моменты почти ужас и потому, если уж начинало прошлое мучить, старался направлять воспоминания на недавнее. Хотя какое оно недавнее, — двенадцать лет как прекратились самолетные рейсы и аэропорт умер, семь лет как похоронен — выбыл из реестра и навигационных карт. Нет его теперь по документам, не знают о нем пилоты, кроме нескольких старожилов, которые все еще, каждый раз как в последний, поднимают свои морально устаревшие (хм, модное выражение) “Аннушки” в оставшихся семи аэропортах республики. В семи из почти двадцати.

А что Шулин? Он делал все возможное, чтобы могила его аэропорта не исчезла. Пусть уж могила, но не пустое место.

Несколько раз в неделю Шулин приезжал, приходил туда и что-нибудь делал. Сгребал снег с вертолетного квадрата, а если оставались силы — с полосы то лопатой, то скребком, то при помощи “уазика” (приспособил укреплять на бампере лист жести), иногда, во время больших снегопадов, трактор давала администрация поселка. Был трактор и в распоряжении Шулина, но только по документам — на самом деле рассыпался еще в начале двухтысячных… Занимался зданием, неумолимо ветшающим, убирал с территории появляющийся и появляющийся мусор; когда стало ясно, что скоро металлическое оборудование, не используемое для приема и отправки вертолетов, превратится в груду ржави, сдал его. Не из-за денег даже, а чтоб не видеть, как разрушается некогда ценное.

И во время работы становилось светлее, легче, а стоило отвлечься — и воспоминания заливали душу горькой мутью.

3

В девяносто девятом, осенью, Алексей Сергеевич получил приглашение на нерадостное торжество — начальник авиаотряда уходил на пенсию и звал на прощальный банкет.