Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

водоемах Темного холма вода теперь стояла неподвижно, за молочным заводом, где в почерневших от времени деревянных кадках молоко, которого с каждым днем становилось все меньше, превращалось в мелкие кисловатые сырные головки, традиционно производимые в поместье. К тому же управляющий умел отличать работников Темного холма одного от другого, и все они были у него на учете: скотники, конюхи, уборщики, лесорубы, арендаторы, егеря, сноповязальщицы, мастеровые, священник, дьячок и восемьдесят две польки вместе со своим Aufseher[6], которые однажды, в поисках работы, по ошибке забрели в поместье через дыру, возникшую при обвале участка стены, а после того как стену восстановили, продолжали работать, есть, спать, рожать, умирать и коленопреклоненно молиться в Темном холме, забыв о существовании того мира, из которого они пришли, и этот факт демонстрирует нам, с каким блеском Графу удалось воплотить мечту датских дворян и помещиков: время должно застыть навсегда, а стрелки часов должны указывать на феодальный порядок и исключительные права избранных, невзирая на интересы большинства.

В покоях замка взгляд некогда голубых, а ныне выцветших от жизненных испытаний и бремени ответственности глаз управляющего неусыпно следил за экономками, расходом льняного полотна и батиста, кухарками и приготовлением пищи в соответствии с правилами французского придворного этикета XVII века. То есть во время вечерней трапезы — которую Граф вкушал отрешенно и без особой радости — сначала подавали марципан, затем жареное мясо, после чего следовал рыбный террин (приготовленный из илистых сомов дворцового рва, поскольку другую рыбу взять было негде), глазированные фрукты и копчености. Управляющий также проверял, не забывают ли двое слуг регулярно чистить серебро, которое, несмотря на остановленное время, все так же покрывалось патиной в ящиках и сундуках, и действительно ли буфетчики, официанты и сомелье отобраны из числа тех обитателей поместья, которые без труда могут ходить на двух ногах и которых можно научить управляться с золотыми тарелками, старинными кубками, запыленными кувшинами с вензелем Графа и бутылками из бездонных подвалов замка.

Кроме того, в Темном холме только приемный отец Карла Лаурица поддерживал связь с внешним миром. Именно он забирал у ворот приходящие в поместье письма, после чего передавал их Якоби, который относил их своему господину, но Графу они всегда казались совершенно неуместными. Речь в них обычно шла о том, что надо платить налоги, что дети слуг имеют право на школьное образование, что необходимо проводить перепись населения, вести метрические книги и предоставлять государству рекрутов, в них говорилось исключительно о том, какие обязанности перед обществом есть у Темного холма, хотя Граф-то хорошо знал, что как раз внешний мир должен быть ему по гроб жизни благодарен. Но все-таки письма эти выводили его из себя, и, движимый раздражением, он диктовал на латыни секретарю полные элегантно-остроумных дерзостей ответные послания, в которых разъяснял, что его людям прекрасно живется во тьме невежества, и высказывал недоумение: что за глупая идея их пересчитывать — ведь отличить одного из них от другого вряд ли возможно, и что он даже представить себе не может, как это — отправлять на военную службу своих работников, ведь все они нужны ему для обороны Темного холма, и что это они вообще о себе возомнили, какие могут быть требования к нему, живущему в центре Вселенной? Письма эти Якоби переписывал начисто изящнейшим маюскульным письмом, делая иногда до четырнадцати черновиков, пока Граф не одобрял текст, подписывая и удостоверяя его своей печатью. После чего на конверте из бумаги ручной работы Граф собственноручно выводил «Добродетель превыше всего», пребывая в уверенности, что он самым замечательным образом залатал прорехи в своей мечте, которая так близка и всем нам, а именно мечте о том, что можно закрыться от государства, окружающего мира и своих современников.

Письма передавались управляющему, но отец Карла Лаурица не отправлял их, конечно же, он никуда их не отправлял. Он вскрывал их и переписывал заново, и с самого раннего детства Карл Лауриц частенько наблюдал за отцом, который, склонившись над листом бумаги с тиснением, терпеливо водит пером: угрюмое бледное лицо изборождено морщинами двухсотлетней усталости, глаза, ослабшие оттого, что ему постоянно приходилось следить за работниками, вглядываясь в темноту, освещаемую лишь сальными и восковыми свечами, — ведь управляющий прекрасно понимал, что нет никакого смысла рассказывать Графу о том, что вообще-то существуют регулируемые масляные лампы и керосиновые фонари.

Я уверен, что позднее, гораздо позднее, Карл Лауриц задумался о том, что же именно делал отец с корреспонденцией своего сюзерена, но тогда ему все это казалось не чем иным, как доказательством всемогущества отца, в руках которого находилась жизнь и смерть обитателей всего поместья. Так что только мы с вами, оглянувшись назад в этом месте повествования понимаем, что управляющий тем самым пытался предотвратить падение карточного домика под названием Темный холм.

Еще до того, как управляющий с женой усыновили Карла Лаурица, жизнь их уже была неотделима от жизни Темного холма. Нельзя сказать, что прежде они занимались чем-нибудь другим, кроме как исполнением своих обязанностей на службе у Графа, если только не считать нечастое, но важное дело по переписыванию писем, впрочем, даже это было скорее проявлением смирения. Но вот теперь они усыновили Карла Лаурица, который, по-видимому, был сыном кого-то из арендаторов, и само по себе странно, что управляющий усыновляет ребенка простолюдина, хотя это можно объяснить тем, что по новорожденному трудно понять, какая судьба его ждет. Но вот тому, что позднее они не остановили Карла Лаурица, я не смог найти никакого разумного объяснения.

Со временем выяснилось, что вскоре после усыновления Карла Лаурица управляющий совершил преступление — он уговорил Якоби занести имя ребенка в историю замка и вести учет его возрасту, что было рискованным, из ряда вон выходящим нарушением утвержденной в Темном холме хронологии, в которой существовал лишь один год, — нарушением, благодаря которому позднее удалось установить, что Карлу Лаурицу было семь лет, когда однажды утром управляющий, въехав во двор верхом на лошади, — уже такой низкорослой, что ноги управляющего волочатся по земле, — останавливается посреди двора. Здесь он и застывает неподвижно, день между тем продвигается дальше, а лошадь, повесив голову, так и стоит, на фоне полуденного солнца, которое ненадолго появляется из-за стены, отбрасывая косматые тени от ржавых металлических колючек на одинокого всадника в треуголке и длинных перчатках. Когда на следующее утро его видят на том же месте, к нему подходит Якоби, который не обнаруживает у него никаких признаков жизни. В вертикальном положении, стиснув лошадь ногами, управляющий держится в седле исключительно за счет трупного окоченения.

За день до