Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

металлической решеткой. Настал его звездный час. Теперь он покажет всем, что прожил свою жизнь не напрасно и что нет на свете рода значительнее, чем его род, всегда находившийся в центре мироздания, и, по-видимому, тогда в голове у него возникла дерзновенная мечта получить неопровержимые научные доказательства того, что Господь Бог отвел дворянству самое важное место в мире.

Идея эта представляется мне беспочвенной и даже безумной, но тем не менее современниками она была воспринята с заинтересованным любопытством, и, когда Граф пригласил в поместье цвет нации и прочих господ в париках, все они откликнулись на его приглашение, то есть и ученые мужи, и духовенство, и представители Королевского дома, и члены Государственного совета, не говоря уже о Каспаре Бартолине[3] — мафиози, главе семьи Бартолинов, захватившей Копенгагенский университет, и его зяте, великом астрономе, инженере-изобретателе и члене парижской Академии Оле Рёмере[4].

Для начала Граф выкатил гостям пятьдесят бочек выдержанного венгерского токайского, урожая времен детства великого Парацельса, после чего рассказал о своем эпохальном открытии и произведенных расчетах, свидетельствующих о том, что если копать здесь, в самом центре, то можно будет добыть вещество, необходимое для получения философского камня, создания вечного двигателя, а также извлечь некоторое количество космического семени.

На глазах гостей, разместившихся на стульях, которые были расставлены в несколько рядов вокруг позолоченной решетки, под аккомпанемент дворцового оркестра Темного холма, двенадцать слуг в штанах-пуфиках и красных шелковых чулках принялись рыть яму внутри ограждения, а Граф при этом зачитывал вслух фрагменты из Парацельса. Яму выкопали такую глубокую, что стены ее в конце концов обрушились, навозная куча с утробным чавканьем поглотила слуг, но ничего, кроме обломков свиных челюстей, в яме обнаружить не удалось. И тем не менее никто из присутствующих не смеется, все они сопереживают Графу, а великий Оле Рёмер встает, нетвердым шагом подходит к нему, кладет мясистую руку ему на плечо и гнусаво бурчит: «Видите ли, вот какая штука, говорю, как коллега коллеге, — Земля круглая, и поэтому центр у нее везде, а если копать, то найдешь одно только дерьмо». После чего все присутствующие удаляются, а Граф остается с навозной кучей, пустыми бочками, позолоченной решеткой и глубокой меланхолией, происходящей от сознания того, что во всей Вселенной лишь одному ему — за исключением разве что Господа Бога ведома истина, а все остальные пребывают в плену иллюзий.

На следующий день он распорядился начать строительство стены, а часы Темного холма остановились. Часы эти были в свое время сконструированы тем самым Оле Рёмером и приводились в действие хитроумным способом — силой воды, которая струилась и журчала во рву и в фонтанах. Теперь, когда ток воды был остановлен, каменные резервуары высохли, а ров превратился в мутное болото, в котором из всего живого остались лишь гигантские сомы да ядовитые кувшинки. О движении времени в Темном холме с тех пор напоминал лишь монотонный речитатив ночного сторожа, бормочущего на латыни, потому что Граф заявил, что такова его воля, и вообще это единственный подходящий для официальных случаев язык, dixi[5]! В дальнейшем лишь ночная песнь сторожа продолжала напоминать о том, что в поместье проживают ремесленники и крестьяне, которых на момент возведения стены насчитывалось около тысячи человек. Их мнением и прежде никто не интересовался, но теперь, когда высокая стена, густой тенью накрыв поместье, отгородила его обитателей от окружающего мира, в их поле зрения остались лишь едва различимые лица соседей, и, когда родился Карл Лауриц, они уже почти перестали говорить, а в перекрестные браки вступали столько раз, что все являлись детьми, родителями, дядьями и тетками друг друга, и, что еще хуже, — с некоторых пор они больше не отличали себя от бурых коров, которые тоже размножались без притока свежей крови и потому теряли рога и все чаще пытались ходить на задних ногах.

В тех редких случаях, когда какой-нибудь работник вдруг проявлял дар речи и осмеливался высказать недовольство или взбунтоваться, ему отрубали голову — и дело с концом.

Когда связь с внешним миром прервалась, а стрелки часов замерли, время для Графа и его семьи перестало существовать. Облачившись в камзол с галунами, насупив лоб, испещренный морщинами от сосредоточенных размышлений, он отправлялся в свою библиотеку-лабораторию, и оттуда устремлял свой взор в прошлое — в историю и во Вселенную, проверял и исправлял расчеты в надежде отыскать наконец некую истину, какую именно, он иногда забывал, но речь, несомненно, шла о центре Вселенной. Если он и покидал покои замка, то лишь ради прогулки в легкой карете, которой управлял немой кучер на козлах и которую каждый раз приходилось запрягать новыми лошадьми, потому что прежние становились все слабее и слабее. Во время таких прогулок, когда попадающиеся по пути крестьяне при виде кареты дружно падали на колени, лицо Графа походило на каменную стену. Рядом с ним в экипаже восседали его жена и дети, туго затянутые в парадное платье, напудренные и, казалось, застывшие в своей вечной молодости.

Когда Граф осознал, что самые важные, не терпящие отлагательств дела сосредоточены исключительно в лаборатории, он передал управление поместьем и остановленным им временем двум своим ближайшим помощникам. Одним из них был его секретарь, которого звали Якоби. Его Граф когда-то выписал из Англии, потому что тот виртуозно владел каллиграфическим шрифтом «Канцелярист», и потому что, выпив две, три или четыре бутылки вина, мог без конца цитировать латинские и греческие застольные речи, дифирамбы, эпитафии и сочинять экспромты, к тому же он был ходячей энциклопедией по генеалогии европейского дворянства и прекрасно разбирался в военной истории и венецианской двойной бухгалтерии. Когда Граф утратил интерес к повседневным делам, именно Якоби взял на себя ведение счетов поместья, где всё, абсолютно всё, при том что хозяйство замыкалось лишь само на себя, пересчитывалось в голландские золотые дукаты (по мнению Графа, единственную достойную денежную единицу) — и, что еще важнее, Якоби стал историком и летописцем Темного холма. Из его хроник Граф черпал ценнейшие сведения, вновь и вновь подтверждавшие тот факт, что время застыло и его больше не существует. «Ведь, посудите сами, — говорил Граф, — у нас по-прежнему и навсегда год первый, а если у кого-нибудь окажется другое мнение на этот счет, мы немедленно отрубим ему голову».

Вторым человеком, удостоенным доверия Графа, стал приемный отец Карла Лаурица, управляющий Темного холма — ему Граф поручил надзор за средневековым хозяйством поместья: конюшнями и хлевом, хозяйственными постройками, кирпичным заводиком, жилыми домами, церковью, мастерскими, мельницей, колесо которой отныне приходилось вращать вручную, потому что во всех