Джули отрешённый - Джеймс Олдридж

Но однажды, ни словом нас не предупредив, он сбросил рубашку и прямо в коротких черных штанах прыгнул вслед за нами с берега. Заводь была глубокая, футов двадцать, а Джули совсем не умел плавать, и пришлось нам вчетвером изрядно похлопотать, пока выволокли его на спекшийся от жары берег.

– Ты зачем прыгнул? – в недоумении спросили мы, когда он, тяжело дыша, лежал на спине.

– Просто захотелось окунуться, – ответил он.

– Да ты ж не умеешь плавать! – вознегодовали мы.

– А я знал, вы меня вытащите, – сказал он, выплевывая грязную воду, которой наглотался, пока его спасали.

Вот за эту бесстрашную невозмутимость, за хладнокровное сумасбродство мы и уважали Джули и восхищались им. Еще не раз ему предстояло поражать нас вот такими внезапными порывами мужества и уверенности, что мы всегда тут и всегда придем ему на помощь – так мы и делали, хотя порой подобные поступки вдруг навлекали на него всяческие беды. Были у нас и еще причины относиться к нему по-особенному. Лишь тот, кто прожил жизнь в австралийском захолустье, знает, как австралийцы любят поддеть друг друга и какие шутки еще шутили они в ту пору. Истые австралийцы воображают, будто насмешка – свидетельство их общеизвестного бунтарского неуважения к властям и всяческим устоям. На самом же деле как раз приверженность к общепринятому главным образом и заставляет их насмехаться над всем, что не укладывается в привычные рамки, и Джули немало от них натерпелся из-за своей веры, из-за своей чудной матери, из-за своей фамилии, из-за того, что рос без отца (уж, наверно, отца никакого и не было) и еще из-за неприкрытой бедности, хотя кое-кто жил и победней. Но, конечно же, все это вызывало насмешки австралийцев, и он молодчина, что умел пропускать их мимо ушей.

Но всему есть предел, даже терпению Джули. Однажды мальчишка из семьи переселенцев, Джок Кэмпбел, обозвал его проклятым черномазым. На самом деле Джули был бледный, прямо прозрачный, хотя походил скорее на уроженца Балкан или итальянца, чем на англичанина. Джули поджал губы, замер, точно разъяренный кот, и безо всяких предисловий, какие полагались тут по законам нашего захолустного рыцарства, бросил:

– Будем драться!

Джок, весь словно отлитый из шотландской стали, здоровый, как бык, был у нас первый задира и драчун, и хоть мы его не жаловали, к силе его относились почтительно.

– Чего-чего? – пробурчал Джок.

– Будем драться завтра вечером за кузней! – в ярости крикнул Джули. – Будем драться! – кричал он. – Будем драться!

Джок не верил своему счастью. Джули был не только тощий, кожа да кости, но и такой на вид хрупкий, что, казалось, Джок уложит его двумя-тремя ударами своего смуглого кулачища.

– Я тебя укокошу, – весело пообещал Джок.

Мы все пытались отговорить Джули от боя, убеждали, что это безнадежно, подсказывали всевозможные пути отступления, а главное, втолковывали, что на слова Джока нечего обращать внимание.

– Он дубина, – говорили мы. – Пусть его болтает, что хочет.

Но за обидными словами Джока Джули, видно, почуял что-то, чего мы явно не знали, что-то касающееся его матери. Нам он велел не мешаться не в свое дело. И нам только и осталось прийти назавтра вечером смотреть, как они будут драться. Джули отродясь никого пальцем не тронул, зато у нас в школе не было ни одного мальчишки, кого бы не положил на обе лопатки Джок Кэмпбел. Когда бой начался, Джули сжал кулаки и размахнулся. Но даже ударь он Джока, тот едва ли бы это почувствовал. Джок ударил Джули в лицо одним кулаком, другим – и Джули повалился наземь, нос у него был разбит в кровь.

– Не вставай! – закричали мы. Джули поднялся и попятился. И сделал то, чего мы никогда никому не прощали. Босой ногой пнул Джока в голень. После этого по всем нашим законам нам следовало бы отвернуться от Джули, хотя недозволенный удар был нанесен босой ногой. Но странно, мы и тут оставались на его стороне, только посмеялись: ему самому было явно больней, чем Джону.

– Я тебя за это укокошу! – бешено заорал Джок и обрушился на Джули так, что скоро у того все лицо было в крови, губы разбиты, глаза быстро заплывали синяками. Наконец мы остановили их – каким-то чудом Джули еще держался на ногах, хотя весь был избит. Сдаваться он не желал, хотя давно уже и не пытался сам ударить Джока.

Джок отер кровь с кулаков о землю и пригрозил, что всех нас уничтожит: зачем помешали додраться. Джули молчал. Только сплевывал кровь и весь был в крови, но когда мы очень благородно довели его до дому, сказал, что туда нам нельзя.

– Уходите, – сказал он. – Уходите.

Плакать он не плакал, но потом одна девушка, Эйлин Харли, рассказала мне: когда мы ушли, Джули сидел во дворе у поленницы и в одиночестве тихонько всхлипывал. Показываться матери он не хотел, но она все-таки увидела его, от страха чуть не упала в обморок и тут же со слезами кинулась его обнимать.

– Не трогай меня, – сказал Джули, высвобождаясь. – Не трогай.

Миссис Кристо хотела обмыть ему лицо, но Джули не подпустил ее к себе и ушел за поленницу.

Наутро он, не стыдясь, не пряча изукрашенное синяками лицо, явился в школу, и все мы за это еще больше его зауважали. А когда он подошел к Джоку Кэмпбелу и исступленно, хоть и неумело, будто иностранное слово, выговаривая ругательство, бросил ему в лицо: «Ублюдок! Ублюдок, ублюдок, ублюдок! Будем драться еще», – мы и вовсе пришли в восторг.

И не в том лишь дело, что мы впервые слышали, как Джули ругается – а, казалось, даже слышать от него такое грех, – но еще никто никогда не осмеливался так обозвать Джока.

– А ты все равно проклятый черномазый,- только и сказал Джок. И отошел, и лишь через много лет я понял: Джули вовсе не обругал Джока. Он назвал настоящим именем то, что было на самом деле, а мы тогда и знать не знали, что означает это слово, оно служило нам просто ругательством.

Присматриваясь теперь к Джули, я думаю: мы лучше понимали бы и его самого и наше к нему отношение, если бы представляли, что такое душевное мужество, какая это огромная сила. Но мы так и не поняли, почему в школьные годы принимали его за своего, хотя ясно было, что он совсем из другого теста. И потому всякий раз, когда требовалось безоглядное мужество, мы обращались к нему. «Джули сделает!» – говорили мы под конец всякий раз, как хотели совершить что-нибудь чересчур непривычное, дикое: взять, к примеру, да обрить голову наголо и поглядеть, вырастут ли кудри – мечта всех наших мальчишек, кому не посчастливилось родиться кудрявыми. Мы сами обстригли Джули и, увидав, как его обкромсали, сами же покатились со смеху, а Джули было хоть бы что. Его словно бы это и не касалось.

Но то были лишь внешние завитушки его глубоко скрытой натуры. В сущности, мне следовало бы глубже проникнуть в его душу, наподобие того, как великий Томас Манн исследовал в «Докторе Фаустусе» склад ума и характера композитора Адриана Леверкюна. Дело в том, что история Джули связана с музыкой. Но разница слишком велика, и не стоит сравнивать Джули с Леверкюном, который впитывал музыку чуть ли не с колыбели. Джули столкнулся с музыкой случайно, лет в двенадцать, когда на заднем дворе нашего полицейского участка набрел на старый итальянский аккордеон.

Как-то в пятницу после школы Джули и еще четверо или пятеро наших мальчишек забежали туда поглядеть на бульдожьих щенят – они только что родились у Энни, собаки полицейского Питерса. Питерс держал их тут же в участке, под террасой, и когда мы вволю нагляделись на крохотных уродцев, которые еле стояли на лапах, мы затеяли игру в крикет под гигантскими смоковницами. Джули играть не захотел, зато под одним деревом он нашел тот самый аккордеон, – старый, разбитый, он не первый год валялся во дворе участка.

Но Джули он почему-то заинтересовал. Мы лупили битой по мячу, а Джули изо всех сил старался извлечь звук из ветхих, продранных и потрескавшихся мехов. Чуть не все клавиши запали, язычки смяты и расколоты, но Джули терпеливо подступался к нему то так, то эдак и, быстро, с силой сжимая мехи, все же проталкивал воздух к язычкам и, в конце концов, сумел выжать ноту-другую. Когда подле него падал мяч, Джули ногой отбивал его к нам, но все остальное время сидел на террасе, поглощенный аккордеоном. За полчаса он ухитрился выдавить пять или шесть отрывочных звуков, впрочем, отнюдь не музыкальных, и повторить их тоже не удавалось. Я не заметил, чтоб, когда настало время уходить, ему не хотелось расставаться со старым аккордеоном, но, видно, все-таки не хотелось: в тот же вечер Джули вернулся и утащил его.

Хитрить и изворачиваться было не по нём, и когда примерно через неделю я зашел к нему, увидал на полу веранды, где Джули спал, разобранный аккордеон и спросил, откуда это у него, он прямо ответил:

– Я его взял.

– А Джеки Питерс знает?

– Нет. Я сам его взял.

В нашем городке собственность всегда собственность, разбитая, сломанная, ветхая – все равно.