Джули отрешённый - Джеймс Олдридж

– Мне надо домой, – сказал я, наконец, и выскочил за дверь, словно за мной гнались.

Таково было мое первое отчетливое впечатление от миссис Кристо и от Джули у него дома, и таким вот безжалостным оно и осталось, я и по сей день не могу отделаться от тогдашнего своеобразного, странного привкуса. С другой стороны, я вовсе не хочу, сказать, что у меня появилось желание избегать миссис Кристо, ее дом, да и весь библейский квартал. Ничуть не бывало. В сущности, я быстро привык к нежданным стремительным объятиям миссис Кристо. (Джули тоже приходилось с ними мириться, и когда не удавалось их избежать, он молча их терпел.) Я привык к ощущению и запаху чудесной мягкой груди, к этой дразнящей плоти, к очарованию этой перехватывающей дыхание женской улыбки. Привык к дому и ко всем его обитателям, так что библейский квартал стал для меня просто еще одной частью нашего городка. Я так с ними свыкся, что до сих пор помню многих из тех, кто жил в этих уродливых шести домах.

Это Старры – мистер Старр и трое долговязых его сыновей были «ночной командой»: чистили выгребные ямы. Однажды под рождество Старры разложили во всех уборных стихи (их отпечатали в типографии нашего «Стандарда») с призывом к горожанам не забывать свою «ночную команду», и каждая строфа кончалась словами «Спаси вас бог…». В соседнем доме жил, помнится, мистер Йоу. Он торговал дровами, и дровяной склад его бывал открыт в самые неожиданные часы. Он и мистер Старр были самыми преуспевающими жителями этой общины, и каждый год вдвоем отправлялись в Мельбурн на какой-нибудь важный съезд евангелистов.

В остальных домах жила беднота: ими владели или снимали их мелкие служащие, продавцы, разносчики молока и мелкие торговцы. Помню еще мистера Уэстона – в нашем пресном городке он упорно пытался торговать «Специями Роллингса» и вечно таскал их в фибровом чемодане. И когда удавалось продать баночку специй, неизменно заворачивал ее в бумагу, на которой был отпечатан какой-нибудь религиозный текст. Еще в одном из этих домов жили две сестры, которые двадцать лет ходили в одних и тех же платьях, мисс Фрик и мисс Фрак (настоящая их фамилия была, кажется, Финч) – жили совсем по-деревенски. Они выращивали цыплят, продавали яйца, разводили кур бентамской породы да изредка продавали тощих кроликов.

Других семейств из этого квартала я не помню, зато хорошо помню всех жильцов миссис Кристо – ведь я встречал их всякий раз, как заходил к Джули. Старше всех там был мистер Мэйкпис, он работал на местного ювелира: чинил карманные, наручные, настольные и прочие часы. Он столько лет, как все часовщики, пользовался вставной лупой, что одна сторона лица у него слегка скособочилась, но от этого добряк часовщик стал казаться только еще добрей. В городе его так и прозвали Лупа. Однажды я сделал открытие: именно он писал адвентистские листовки, которые неизменно появлялись на всех фонарных столбах, на стенах и на окнах, а мы, мальчишки, с наслаждением их сдирали – не потому, что нам не нравилось их содержание, просто, подобно пику Маттерхорн на итало-швейцарской границе, они мозолили нам глаза.

Из всех жильцов миссис Кристо самым несерьезным (надеюсь, он простит мне это определение) был мистер Хэймейкер. Он был чистокровный австралиец, но настоящая его фамилия была немецкая – Хокмейстер. Мы, мальчишки, звали его просто Хэймейкер, а взрослые прозвали его «Птичкой» – в нем и вправду было что-то птичье. (У нас в городке каждый походил на какую-нибудь птицу или зверя.) Был он длинношеий, с большим кадыком, почти уже беззубый, взгляд пристальный, а на голове хохолок. Довольно беглый набросок портрета, но австралийцы вообще склонны оглядывать своих ближних пристальным взором, а во внешности мистера Хэймейкера не было ничего чересчур странного. Мальчишек же в нем больше всего занимала серебряная пластинка в черепе и еще его бейсбольная бита. Он был ранен под Галдиполи, и война для него кончилась в госпитале в Америке, там ему вставили серебряную пластинку, там же подарили биту, и он в ней видел некий тотем – повесил на дверь деревянного закутка на маслозаводе, где резал и завертывал масло. Наверно, ему приятно было смотреть на нее, а значит, он должен был как-то оправдать это в своих глазах, ибо адвентисту не полагалось чем бы то ни было любоваться, ведь это, с его точки зрения, грех. Хокмейстер был неизменным участником всех городских процессий и всегда нес огромный плакат со словами: «Прииди ко Христу, пока он еще в пути».

Третьим постояльцем был Бен Кэш. Бен имел мотоцикл с коляской, и хотя я ни разу не видел, как он обихаживает его, тот был всегда безукоризненно чист, как чист был на свой лад его владелец. Бен включал и выключал воду для поливки и собирал за это взносы и к Джули и ко мне обычно был щедр духом. Но садиться в коляску своего мотоцикла или на заднее сиденье не позволял никому. По воскресеньям он надевал свой лучший костюм (черный и словно накрахмаленный), устанавливал на коляске огромный плакат со словами либо из Послания римлянам, либо из Экклезиаста и на второй скорости разъезжал по городу. Больше всего он любил переехать по мосту за реку и катить по Новому Южному Уэллсу, где наши местные картежники, пьяницы и прочие азартные души играли в расшибалочку и где Бена осыпали насмешками и оскорблениями, а он знай себе радостно улыбался. Весной он иногда проезжал по обоим берегам реки, где парни и девчонки прямо под солнцем занимались любовью. А летом он подъезжал к берегу в том месте, где мы купались, кружил среди нашей одежды и ловко уклонялся от нас, когда мы делали отчаянные попытки догнать его и вскочить на мотоцикл. В ночь, когда сгорел наш кинематограф, Питер Симпсон, один из пожарников-добровольцев, влетел в дом миссис Кристо и попросил Бена подбросить его в пожарное депо. Бен отказался.

– Зря просишь, Пит, – сказал он. – Я тебя знать не знаю. Не знаю, и все.

Пит никак не мог взять в толк, что он болтает, потом в сердцах сочно его обложил и возмущенно крикнул:

– А уж я тебя и вовсе знать не желаю, подлый ублюдок!

Пришлось Питу поспешать на пожар рысцой на своих двоих, и всю дорогу он яростно ругал Бена.

Последней, четвертой жилицей была мисс Майл. Но поселилась она там вместо другой женщины, мисс Хилз, которая прежде продавала иголки и нитки в магазине тканей. Говорят, она была грязнуха. Вернее, от нее пахло так, словно она сроду не мылась. Но была она неизменно жизнерадостна и с утра до ночи распевала гимны. Все, кто ее помнил, говорили – мисс Майл очень на нее похожа, но только мисс Майл чистюля. И мисс Майл заняла ее место в магазине тканей и тоже с утра до ночи распевала гимны.

Таково было окружение, в котором рос и воспитывался Джули. Отца у него не было, и хотя весь город без конца судил, и рядил, и строил разные догадки об этом исчезнувшем родителе, ни одну версию нельзя было доказать, даже ту сногсшибательную историю, которую изложил мой отец, когда защищал Джули на суде. Итак, Джули жил с матерью и своими покровителями-евангелистами в доме, чуждом искусства, ничем не украшенном, но полном радостных песнопений. Если не считать сожженной библиотеки мисс Майл, я не видал там ни единой книги, кроме евангелических брошюрок, присылаемых из Мельбурна, а иногда из Уочтауэрского библейского общества. Выцветшие стены украшены были только вставленными в рамку изречениями вроде: «Иисус спасает грешников, словно тонущих» или «Каждое утро прииди ко Христу».

Прочие сведения о жильцах миссис Кристо не суть важны, разве что, насколько я знаю, за ними не водилось жестокости или подлости, им даже не чуждо было своеобразное чувство юмора, но и этих забав Джули тоже сторонился.

И последнее: я так никогда и не узнал, откуда приехала к нам миссис Кристо и не вымышленная ли это фамилия. Фамилия эта не была символической. Скорее всего, ее выбрали бессознательно или сократили из какой-то другой, скажем, Кристофолус (недаром миссис Кристо походила на уроженку Европы). Но это всего лишь еще одна загадка из жизни Джули, хотя в свете того, что произошло с ним, когда он стал юношей, быть может, она-то всего важнее.

Глава 2

Даже мальчишкой Джули был не очень общителен. Но и не держался чужаком. Отношения у нас сложились престранные. Помню, как-то летом он сидел на берегу нашей излюбленной заводи – купаться не пожелал, сидел такой тощий, угловатый, нескладный и глядел на нас своим бесстрастным взглядом, будто в этот жаркий день ему и, правда, неохота окунуться. Когда находило на него такое настроение, он мог отрешиться от всего на свете, даже от погоды, даже от мальчишеской радости подурачиться в нашей расчудесной речке. Мы не стали к нему цепляться, мы принимали его таким, как он есть, – на это мальчишки нашего городка способны не часто.

Но однажды, ни словом нас не предупредив, он сбросил рубашку и прямо в коротких черных штанах прыгнул вслед за нами с берега. Заводь была глубокая, футов двадцать, а Джули совсем не умел плавать, и пришлось нам вчетвером изрядно похлопотать, пока выволокли его на спекшийся от жары берег.