Сказитель из Марракеша - Джойдип Рой-Бхаттачарайа

Воронье дерево

Я помедлил несколько секунд, чтобы перевести дух, и в эти самые секунды над крепостной стеной показалась луна, и свет ее смягчил контуры домов, окружающих площадь Джемаа. С восходом луны подул холодный ветер. Я закутался в плащ, а некоторые из моих слушателей, развязав одеяла, закрепленные на плечах поверх джеллаб, накинули их на головы. Один, длиннобородый священнослужитель, поднял руку и заговорил быстро и с напряженностью, заставившей всех обратиться в слух. Это был смуглый человек средних лет. Хотя он носил одежду самую простую, голос выдавал опытность и искушенность. Я почувствовал в нем тонкий, проницательный ум.

— Разумеется, сказанное тобой звучит убедительно, — говорил он со скрытой насмешкой, — но тебе не утаить своего хитроумного плана. Ты затеял все это, чтобы снять со своего брата обвинение в злодеянии, в котором он сам сознался.

Я остановил на нем спокойный взгляд.

— План у меня один — добраться до истины, — отвечал я. — До той простой и непреложной истины, к которой сводится всякий опыт. Что касается моего брата, не стану скрывать: я питаю надежду, что, если каждый из нас будет правдив в своих воспоминаниях об известном событии, если не побоится откровенности и все изложит точно, мы сумеем пролить свет на обстоятельства, покуда пребывающие во мраке. А лучший способ этого добиться — всякий раз начинать с отправной точки, копать все глубже и шаг за шагом приближаться к пониманию.

Мой собеседник учтиво и уклончиво заметил, что находит мою веру в воображение весьма трогательной.

— Имелось в виду не столько воображение, сколько память, — отвечал я.

— Которая есть воображение, не так ли? — возразил священнослужитель. — Наше воображение прядет мечты; память в них прячется. Память выпускает реки желаний; воображение питает эти реки подобно дождю. Получается круговорот.

Я не поддался на провокацию.

— Мною движет потребность узнать истину, — твердо ответил я. — Мой брат в тюрьме за преступление, которого не совершал. Я хочу выяснить, почему он попал в тюрьму. Это трудно, согласен, но выполнимо.

Улыбка священнослужителя стала скептической.

— Ты, похоже, не понимаешь, что твоя истина есть парадокс, ибо воспоминания можно придумать. Вооруженный целым арсеналом намерений, ты берешься исследовать события того вечера — но к твоим услугам вымысел, а не факты, запечатленные памятью. Где в этой игре теней ориентир, где отправная точка?

— Ориентир — сердце, — решительно сказал я.

Уголки его рта опустились. Он закутался в одеяло.

— Ты хочешь сплести целый миф вокруг одного преступления. Прости мою резкость, но именно так мне видится дело. Ты оказался перед лицом ужасного факта — преступления родного брата — и теперь пытаешься соткать паутину между собой и реальностью. Когда воспоминания нечетки, воображение сметает все границы — а красивая иллюзия, уж конечно, предпочтительнее правды, особенно правды уродливой.

— Я ничего не плету и не тку, — возразил я. — Плетут пауки, я тут ни при чем. Мои старания направлены на иную цель. Я хочу распутать все нити.

Несколько секунд священнослужитель смотрел на меня с напряжением, от которого становилось не по себе. Остальные мои слушатели для него будто и не существовали — по крайней мере он никак не показывал, что отдает себе отчет в их присутствии. Вдруг он нарочито поклонился — губы как будто искривила ироничная улыбка, — выпрямился, взмахнул рукой и процедил:

— Слишком глубока твоя вера в слова и в то, что посредством их можно передавать смысл.

— Нужно ведь во что-нибудь верить, — мягко сказал я.

— А если рассказчик порочен, а цели его сомнительны?

На миг я заколебался: была опасность, что слушатели потеряют ко мне интерес прежде, чем начнется действо, — затем решил внести ясность и сказал примирительно:

— Вероятно, мне не удалось объяснить мои цели. Прости меня. Надеюсь, сегодняшний рассказ уничтожит твои подозрения.

Священнослужитель не принял извинений. Напротив, все тем же ледяным тоном он процедил:

— Иншалла, посмотрим.

Я отплатил тем же, то есть не склонил головы.

Через несколько мгновений я вновь заговорил:

— В таком случае позвольте вернуть вас в тот вечер. Вам, должно быть, кажется невероятным, что мы можем заблудиться во время нашего путешествия, однако поверьте на слово: учитывая природу события, это отнюдь не исключено. Наши сугубо личные воспоминания сотрут каждую знакомую метку — мечеть и минарет, торговый ряд и прилавок с тентом, площадь, испещренную голубиным пометом, ведущий к ней лабиринт переулков. Самая земля искрошится в пыль под нашими ногами, в то время как красное небо Марракеша претерпит столько метаморфоз, что мы сочтем себя счастливчиками, если в конце пути еще будем способны ориентироваться.

Но это в будущем. Мы начинаем путь от мечети Кутубия, ибо тень ее минарета указывает на Джемаа. Мы двинемся медленно, почти на ощупь, словно во сне; мы пойдем по стрелке этого компаса, пересечем бульвар Мохаммеда V, минуем вереницу такси, что и в дневную жару, и в вечернюю прохладу терпеливо дожидаются клиентов. Между седьмым и восьмым автомобилями, в сумраке площади Фуко, благородный кипарис, подобно минарету мечети Кутубия, умаляет своим величием соседствующие с ним постройки. Я зову этот кипарис Вороньим деревом, ибо на ветвях его гнездится множество пустынных ворон. Именно они заставили меня мысленно отметить и другие знаки странной природы, предварявшие главное событие того вечера. Вороны тревожились, а это всегда не к добру.

Были и другие знаки. В городе пахло пеплом. Взошла полная оранжевая луна, окруженная кольцом света. Неестественно сырой ветер дул с гор, увлажнял волосы, холодил голову. Позднее воздух высушила красная раздвоенная молния, сполохом обнажив каждую выбоину мостовой.

Но, несмотря на все дурные предзнаменования, что были явлены в тот вечер, когда исчезли двое чужестранцев, я уселся на своем обычном месте — мое упорство в нежелании признать очевидное удивляет меня и по сию пору — и приготовился вести рассказ.

Акробат

Кто же первым обратил мое внимание на вспышку молнии? И на не связанный с ней раскат грома, который раздался в сумерках и предварил молнию, хотя всегда бывает наоборот? Не Тахар ли, канатный плясун? Дайте подумать; ах, проклятая память!

Я вспомнил. То был не Тахар. Тахар появился много позже, и в странной одежде. А первым был акробат Саид, что живет в маленькой комнатке с небесно-голубой дверью; комнатка примыкает к Баб-эд-Дебба, пожалуй, самым старым воротам в городской крепостной стене.

Саид — человек во многих отношениях необычный. Говорят, его послед утащила собака. Значит, послед так и не был погребен; пожалуй, этим объясняется, почему Саид предпочитает пребывать в воздухе, а не топтать землю. Еще: Саид — акробат, который носит очки. Может, вы видели его здесь, на площади, исполняющим какой-нибудь трюк — очки кое-как закреплены на голове бечевкой. Саид — воздушный гимнаст, человек, освободивший себя от ежедневных пут, с тем чтобы не сдерживать свое воображение. Я всегда изумляюсь непринужденности, с какой он бродит по дворцу своих фантазий. Мой друг Дрисс утверждает, что Саид из нас ближе всех к Господу, и доказательство тому — точность и легкость его прыжков. Саид не медлит, не робеет; Саид не падает. Он блаженный, одаренный небесной грацией. Никто никогда не видел Саида сердитым или унылым. Он из тех, кто радуется жизни, не имея на то оснований; радость проявляется в вечной улыбке и почти постоянном смехе.

Так вот, когда этот самый Саид пришел ко мне с видом удрученным, когда он, дрожа, стал говорить о раздвоенной молнии — по его словам, она была точно песчаная змея, у нее с каждого конца было по голове, — я взволновался. Саид сообщил, что уже убрал свои канаты, шесты и трамплин и впервые за двенадцать лет, что работает на Джемаа, решил закончить представление раньше обычных девяти вечера.

— Эта огненная вилка внушает ужас, — повторял Саид. — Она предрекает боль и разрушение.

А взгляни хоть на эту оранжевую луну, взгляни на идеально правильное кольцо, что ее окружает, — взволнованно продолжал он. — Словно Сатурн шлет нам кару, предваряемую зловещим знаком. Разве твой язык, Хасан, не обожжен этим охряным светом? Разве ты не заметил — мы больше не отбрасываем тени! Это неестественно! Такие предзнаменования попусту не делаются! Луна похитила наши следы, и теперь мы пусты, как скорлупки!

Я пытался его успокоить. Говорил, что Джемаа — словно ложбина, в которой сгустился туман, — все изменяет, даже луну. Что же касается раздвоенной молнии, она символизирует огонь, а стихия огня хоть и имеет разрушительную силу, зато является ключом к очищению. Поэтому, Саид, лучше присядь и послушай хорошую историю. Я говорил так, ибо хотел прогнать его страхи прохладным потоком своего воображения.