По методу профессора Лозанова - Иван Менджерицкий

Слегка надтреснутый, но приятный голос запел:

— «Все, что было, все, что было, все давным-давно уплыло…»

— Юрий Морфесси, — объяснял Звягинцев, — любимец Москвы и Петербурга. Хорош, да?

— Хорош, — соглашался Крымов. Сегодня он был на редкость покладистым.

— «Все, что млело, все, что млело, все давным-давно истлело», — доверительно сообщал с пластинки любимец публики.

— Чувствуете-то себя как? — спросил у Звягинцева Александр Иванович.

— Слава богу, сегодня отпустило, — вздохнул тот. — А вот вчера вместе с Алешей придти к вам не мог. Не стучало, не фурычило, так сказать.

— Я ему вчера неотложку дважды вызывала, — сообщила Анна Николаевна.

А Юрий Морфесси, еще раз напомнив, что «все, что млело, все давным-давно истлело», небольшую надежду в сердцах слушателей оставил, уверив их, что кое-что все же сохранилось — «только ты, моя гитара, прежним звоном хороша».

Пластинка кончилась.

— Так о чем вы хотели со мной поговорить, Антон Михайлович? — спросил Крымов.

Тот вздохнул, поставил пластинку на место, оставил в покое ручку граммофона.

— Пожалуйста, к столу, — гостеприимно улыбалась Анна Николаевна. — Чай у нас, Александр Иванович, фирменный, с мятой.

— Спасибо, не беспокойтесь.

— Так это мы вас побеспокоили.

Анна Николаевна накладывала в розетку варенье, приговаривая:

— Из собственной смородины.

— Мы — помещики, — смеялся Антон Михайлович. — У нас усадьба — 6 соток. Смородинки — 4 куста, крыжовника — 3, малина есть, четыре яблоньки. Десять лет назад на работе участок дали — садово-огородное товарищество. Тогда вроде и особого энтузиазма не было, а ушел на пенсию и к землице потянуло. Теперь даже книжки специальные почитываю, по телевизору смотрю передачу «Наш сад».

— А на пенсии давно?

— Да уж больше трех лет. На заслуженном, так сказать, отдыхе.

— А где работали?

— В том-то и дело, — вмиг перестав улыбаться, сказал Звягинцев, — вместе с покойным Володей работал. — Поправился: — С Владимиром Ивановичем Мельниковым. Поэтому и хотел с вами встретиться. Алексей Алексеевич — приятель наш с Мельниковым общий — человек, так сказать, со стороны, из другого ведомства. А я-то с Володей… уж извините — буду так его называть, — друг, да не вдруг. С войны кореша. Так вот с Володей мы были все время рядом. И я, наверное, мог бы на какие-нибудь ваши вопросы ответить. У меня же на глазах все это происходило.

— Что?

— Травля. Анонимки.

— И давно все это началось?

— Трудно сказать. Лет пять уж, наверное.

— А чего же до сих пор молчали? Пять лет травят вашего друга, а вы решаетесь обратиться за помощью, когда его уже в живых нет.

— Правда ваша, — кивнул Звягинцев. — Только мы на что надеялись? Ну, что комиссии разберутся во всем, и каждый раз думали — ну, уж эта комиссия последняя. Да куда там!

Он безнадежно махнул рукой.

— А когда Мельникова в последний раз видели? — спросил Крымов.

Звягинцев ответил не сразу.

— Наверное за неделю до его смерти. Пришел ко мне домой. Я давно его зазывал. Хотел как-то успокоить, утешить. Ну, вот… Анюты дома не было. Посидели вдвоем, чайку попили, былое вспомнили…

Раздался звонок в дверь.

Антон Михайлович сделал чуть заметный знак, и Анна Николаевна пошла открывать.

— Это Алеша, — сказал Звягинцев Крымову.

Это действительно был Алексей Алексеевич Федин. Вошел, прихрамывая, в комнату, энергично пожал им руки.

Крымову сказал:

— Спасибо, что пришли.

А Звягинцеву:

— Ты, Тоша, сегодня молодцом выглядишь. — И опять Крымову:

— После похорон Володи на нем лица не было.

— Да и ты был не лучше, — сказал Звягинцев.

— Я — жилистый. Я выдюжу. Мне этих гадов, что Володю до могилы довели, найти надо. Заметьте — очень надо, Александр Иванович.

— Но я же все вам объяснил, Алексей Алексеевич.

— Это само собой. Ты, Тоша, фотокарточки товарищу следователю не показывал?

— Какие фотокарточки?

— Где ты и Вовка. Оба в полушубках. И еще ту, где он улыбается во весь рот.

Анна Николаевна начала привставать с места, но муж усадил ее жестом, объяснял:

— После ремонта куда-то альбом задевался. Никак не найду. Ты, Анюта, поищи как-нибудь на антресолях. Там, в альбоме, Александр Иванович, одна действительно замечательная карточка есть. Молодые мы оба, красивые, стройные. И Володя мне снимок тот подписал лаконично, но емко. Это он умел. «Другу, брату, крестнику». Мы вдвоем с задания возвращались, напоролись на засаду. Володя с двоими справился, а я еще троих выстрелами снял. Неплохой был стрелок. Рука не дрожала. Но его ранили в ногу, и я его еще три километра на себе тащил… Да думаю — поменяйся мы местами — он не хуже бы моего распорядился. Только еще с шуточками да прибауточками. Ах, какой был парень!

Звягинцев вынул из кармана большой носовой платок. Приложил к глазам.

— Жена Мельникова — Вера, — голос Федина звучал глухо, — человек очень больной. Не знаю, как она это переживет. Заметьте — прожили они вместе сорок лет душа в душу. Володя ведь не только был другом замечательным, работником, но и прекрасным мужем, отцом. Дом на нем держался. У дочери его двое малышей, а муж ее бросил несколько лет назад. Как все они теперь будут? И выходит, Александр Иванович, что анонимки эти треклятые, не только против Володи были, но и против его внуков.

— Товарищи, — взмолился Крымов, — я ведь вам все объяснил.

— Понятно, понятно, — согласился Федин.

— Что, трудно анонимщика за руку схватить? — спросил Звягинцев. — Или это только в газетах пишут: «Ура доблестной милиции! Слава, мужество, почет!»

— В адрес милиции, особенно в последнее время, — спокойно говорил Крымов, — было высказано немало. А схватить анонимщика за руку действительно сложно. Если он неглуп, хитер и изворотлив, может, и вообще разоблачить его не удастся.

— А как же ваши хваленые эксперты, сыщики, проводники с собаками? На улицу выйдешь — везде машины ГАИ с сиренами и мигалками и еще машины с таинственными буквами «ПГ», — не унимался Звягинцев.

— «ПГ» означает — патрульные группы, — объяснил Крымов. — И борьбой с анонимщиками они не занимаются.

— Я так понимаю, — сказал Федин, — что все вы сильны чисто теоретически. «Преступник, мол, от нас не уйдет! Наказание неотвратимо! Правда восторжествует!» А на практике…

— Я же посоветовал вам пойти к прокурору, — перебил его Александр Иванович.

— Да был я у него! — повысил голос Алексей Алексеевич. — Мужик, видать, он неплохой. Вроде бы все понял. И сошлись мы на том, что для общества необходима жесткая борьба с клеветниками. И про статьи Уголовного кодекса он мне все объяснил. 130-я — клевета. При отягчающих обстоятельствах до пяти лет можно дать мерзавцу. А по 180-й — ложный донос — и до семи лет. Да только как было бы здорово, если преступника мы нашли бы сами — вот я, скажем, и Антон. Передали бы вам в руки, а уж вы бы…

— Это вам тоже сказал Марат Николаевич?

— Нет. Но так было бы проще, верно? А прокурор обещал посмотреть материалы, повздыхал и объяснил мне, что в практике редко подобные дела удается до суда довести.

— Стало быть, клеветники неуязвимы, Александр Иванович, — в голосе Звягинцева звучала насмешка. — Не добраться, выходит, до них. Я так Алеше и говорил: зря, мол, он это все затевает. Вот вам и сила нашего закона. Вот вам и сила прокуратуры, милиции.

Крымов молчал, рассматривал рисунок на чашке. К чаю он так и не притронулся…

Через час Крымов ехал в метро домой. И все вспоминал этих двух стариков, которые весь вечер нападали на него, чуть ли не оскорбляли. Но в обиде он не был. Симпатичные старики. И Федин, и, особенно, Звягинцев. Это поразительно, как удалось Антону Михайловичу в рамках своей квартиры сохранить в неприкосновенности атмосферу конца сороковых — начала пятидесятых. Да, на двери у него надо было бы повесить табличку: «Охраняется государством». А Анну Николаевну назначить экскурсоводом. Она бы следила, чтобы при входе экскурсанты надевали тапочки и задушевно рассказывала бы что большой абажур над столом, вне сомнения, придает уют, оставляя все, что за пределами светового круга, во мраке, а милые слоники — символ покоя и семейного счастья. Интересно: почему именно эта эпоха так дорога Звягинцеву?

Ну, может, от того, что война кончилась. И не очень сытая, не комфортабельная, зато мирная жизнь стала воплощением счастья. А может, эта квартирка была первой приличной площадью, которую он получил с Анной Николаевной.

Он взглянул на часы — до его станции было еще минут десять. И почему-то в следующее мгновение вдруг вспомнил все — осунувшееся лицо отца, тревожный взгляд матери, ее нарочито спокойный голос, и фраза, которую она повторяла многократно — каждый день, по несколько раз в день: «Ваня, но ты же ни в чем не виноват!» Отец ничего ей не отвечал, только лицо его делалось еще резче, строже. И только однажды Крымов услышал, как он сказал матери: «Люди говорят, что дыма без огня не бывает». Сначала ему показалось, что мать рассмеялась, но уже в следующую минуту он понял, что ее колотят, сотрясают рыдания. Ему стало так страшно, что он выскочил в коридор.