Товарищ Ганс - Александр Рекемчук

Но на этот раз я не торопился. Я нарочно поднимался очень медленно, вразвалку, лениво переставляя ноги. И ни на одном лестничном марше, ни на одной площадке ни разу не оглянулся назад. Хотелось оттянуть время, и я впервые вдруг остро пожалел, что мы живем не на самом последнем этаже, не под самой крышей, не на голубятне.

Все необычное настораживает, тревожит. А этот приход был необычным. И даже не потому, что необычным был сам пришелец, этот странный тип, ни бельмеса не понимающий по-русски. А просто потому, что в нашей квартире никогда — сколько я себя помню — не появлялись чужие мужчины. Ну, наведывался раз в год электромонтер чинить проводку, в канун зимы слесари копошились у радиаторов, заходил с какой-нибудь оказией дворник, но все это были не чужие люди — из нашего домоуправления. Однажды заявился человек, которого я принял за чужого, но оказалось, что это какой-то наш дальний родственник, отпетый пьянчуга, — он выпросил у мамы трояк на опохмелку и обещал зайти еще раз, вернуть долг, однако не пришел, позабыл, наверное.

Но этот, который сейчас шагал следом за мной по ступенькам, был совсем чужим. И шаги его в гулком лестничном пролете отзывались в моих ушах тревожно и чуждо.

Как ни тяни, как ни медли, а все же мы добрались до четвертого этажа, до нашей двери с номером «25». Я хотел по обыкновению подпрыгнуть и в прыжке нажать звонок — он у нас был высоко, под самой притолокой. Но большая рука в кожаной перчатке поверх моей руки легла на кнопку.

Когда Ма отворила дверь, мне сразу же стало ясно: ее нисколько не удивляет появление чужого человека. Ее отнюдь не огорошил приход незнакомого иностранца. Она знала, что он придет. Она, конечно, еще утром знала, что к нам в дом явится гость.

И значит, именно поэтому такой ослепительной, бьющей в глаза чистотой сияла сейчас неказистая, старенькая наша квартира. И значит, ради этого случая из кухни долетали сюда, в переднюю, сногсшибательные запахи: украинского борща, щедро заправленного чесноком, жареной гусятины и оладий — я тотчас, как вошел, учуял все эти запахи.

Да и сама она — Ма, Галя, Галина Викторовна — была, боже ты мой, до чего нарядная! На ней было шерстяное канареечное платье с заутюженным в мелкую складку подолом и с перламутровыми радужными пуговицами — самое лучшее ее платье, которое она надевала по праздникам, а в другом она ходила на работу: у нее еще было и другое платье.

Но поверх этого праздничного платья был надет фартук, дававший понять, что никакого праздника нынче нету, а всего лишь выходной день и что она здесь, в этом доме, не досужая гостья, а хозяйка.

Смуглые щеки ее слегка запунцовели: ведь она только что, на звонок, выскочила из кухни, где готовила обед, жарила-парила и крепко умаялась со всей этой стряпней.

А губы ее улыбались приветливо и слегка растерянно, когда она переводила взгляд с меня на пришельца, а с пришельца опять на меня…

— Вы уже познакомились?

Этот, в шляпе, должно быть, догадался, о чем его спрашивают, хотя и ни бельмеса не понимал по-русски, — как-то сообразил. Он снял с головы шляпу, содрал перчатку и подал мне пятерню:

— Ганс…

— Рымарев, — ответил я и, коротко тряхнув протянутую руку, ушел на кухню.

Надо бы пообедать, пора уж. В делах, касающихся обеда, я давно был вполне самостоятельным человеком. Ведь Ма обычно обедала на работе, на заводе — завод находился очень далеко от нас, на краю города, целый час ехать трамваем, и она при всем желании не могла приезжать домой в перерыв, чтобы накормить меня. Она всего-то и успевала, что приготовить обед с вечера на завтра, а остальные заботы — согреть, съесть, перемыть посуду — ложились на меня. Я привык хозяйничать сам. Мне это даже нравилось.

Вот и сейчас я взял тарелку, половник, сдвинул крышку кастрюли — под нею вкусно клокотал рдяный борщ.

Но появилась Ма.

— А руки? — ужаснулась она вполголоса.

Отобрала тарелку, подтолкнула меня к умывальнику.

Насупясь, я долго вертел под струей воды скользкое мыло. Ма стояла за спиной.

— Зачем он пришел… этот немец? — спросил я напрямик.

— Как это «зачем»?

Хотя я и не видел ее в данный момент, но мог себе представить, как отчаянно расширяются глазищи на маленьком лице — брови вразлет, ресницы вразлет.

— Как это «зачем»? В гости. И потом… он не немец, а австриец.

Я иронически хмыкнул.

— Он работает на нашем заводе, — продолжала Ма. — Политэмигрант. Вытирая руки полотенцем, я взглянул на нее исподлобья. И должно быть, что-то слишком недоброе читалось в моем взгляде, потому что она добела закусила губу. Но тотчас овладела собой.

— Марш за стол, — сказала Ма и, обняв меня за плечи, повела в комнату.

Комната у нас была маленькая, в одно окошко. У окошка тахта, накрытая дряхлым ковром, с рядком подушек-думок вдоль стенки; на этой тахте спит Ма. Близ тахты — круглый стол. В углу — шкаф, на шкафу — чемодан и всякие коробки-картонки. Вот и все. Почти все. Совершенно непостижимым образом в эту комнату — между шкафом и дверью — втиснулась еще и моя кровать. Детская кроватка, которую Ма завела, когда я появился на свет. Сначала она была с сеткой, потом сетку сняли. И если эта кроватка еще кое-как помещалась в комнате, то сам я уже с трудом помещался теперь в этой кроватке: вырос. А вообще, несмотря на тесноту, комната у нас была хорошая, очень уютная, и на двоих ее вполне хватало. Как раз на двоих. Много ли нужно двоим людям?

— Прошу к столу, — объявила Ма и перевела гостя с тахты, где он восседал сложа руки, на стул.

Меня она усадила напротив гостя.

А сама убежала на кухню. За борщом, наверное.

Стол сегодня был накрыт тугой от крахмала льняной скатертью с белыми цветами на белом поле. Посредине стола — плетеная хлебница с горкой хлеба. У тарелок разложены в боевой готовности ложки, вилки, всякие ножи — я и не знал даже, что у нас имеется столько разной столовой дребедени.

Но на этом торжественном столе не было ни графина, ни рюмок. Я это сразу заметил и испытал чувство злорадства: надо думать, дорогой гость рассчитывал, что ему здесь дадут выпить, поднесут рюмку-другую — за ваше здоровье; он, надо полагать, для того и заявился сюда — здрасьте, милости просим, очень рады, — чтобы ему тут за обедом наливали, а теперь сидит, глазами хлопает в огорчении — стол-то пустой, фигушки вам, дуля с маком…

— Кхм, — сосредоточенно кашлянул гость.

— Кхм, — солидно откашлялся я. Ма внесла дымящуюся кастрюлю.

Обед проходил чинно. Я помалкивал, орудуя ложкой, — крепко проголодался, дожидаючись трапезы. Они же — Ма и этот самый невесть откуда взявшийся Ганс — вели за столом степенный разговор. Судя по всему, разговор был не сегодня начат, может быть, они его еще три дня назад завели и никак не могли окончить. И тема этого разговора была, на мой взгляд, скучнейшая. Одна лишь отрада — потешный язык, на котором изъяснялся гость. Он нес такую несусветицу, что я чуть не подавился, чуть не прыснул во все стороны от смеха…

— Странно, — говорила ему Ма. — Странно и удивительно. У вас высшее техническое образование. Там, в Вене, вы работали инженером. А здесь становитесь к станку, будто рядовой фабзайчонок…

И вот как ответил на это наш уважаемый гость:

— О, рихтиг! — Он понимающе затряс головой. — Но здэсь, в Советский Союз… — ткнул пальцем вниз, — кто ест власт? — Ткнул пальцем вверх. — Рабочи класс, рабочи партай… Диктатур пролетариат, да?

— Конечно, — соглашалась Ма. Меня распирало от смеха. Я сроду ещё не слыхал такой тарабарщины.

Но, прислушиваясь к разговору, я все больше приходил в изумление: оказывается, они отлично понимали друг друга. Ма улавливала с полуслова, что хотел ей высказать этот Ганс, а он, слегка поднатужась, на лету перехватывал ее мысли и понимающе тряс головой… Это не могло не озадачить меня, поскольку час назад я сам был свидетелем, как он объяснялся с дворовыми мальчишками, как он не мог им ничего втолковать и сам не понимал ни бельмеса, и если бы не Марик Уманский, то он бы и сейчас гулял под окнами, потирая замерзшие уши…

— Унд их виль, — продолжал между тем гость, обгладывая гусиную ножку, которой его угостили, — я тоже хотеть — рабочи класс. — Он ткнул себя в грудь гусиной ножкой. — Пролетариат! Ну и ну.

Отсюда, с того места, где я сидел, мне отлично была видна наша прихожая. А в прихожей — вешалка. А на вешалке — шляпа. Зеленая, со шнурком и перышком…

Разве рабочий класс ходит в эдаких шляпах? И дело даже не в шляпе. На шее у него, на вороте рубашки, — бантик, галстук бабочкой. Как у заправского буржуя, которых я сто раз видел в кино и на всяких карикатурах. Точь-в-точь. И он еще рассуждает о рабочем классе, тычет себя в грудь! Тоже пролетарий выискался… Но Ма только весело рассмеялась.

— Да поймите же вы, чудак человек, — сказала она ему, — что нам сейчас позарез нужны технические кадры, инженеры нужны. Тем более свои, пролетарские инженеры!.. Понимаешь?..