Товарищ Ганс - Александр Рекемчук

Тянулись цепочкой обыкновенные деревенские хаты. Торчали водоразборные колонки, и возле них судачили тетки с коромыслами. По жирной грязище бродили замызганные куры. У ворот сидели скучные псы.

А потом и вовсе не стало ни домов, ни улиц. Шоссе пролегло по изрытому полю, где на самом дне оврагов и ямин еще лежал нестаявший снег. Вокруг было безлюдно и пусто. Только наш грузовик басовито ревел, набирая скорость. Да изредка прозванивал встречный трамвай. И ныли в вышине провода электропередачи.

Я уж отчаялся, подумал: вот в какую несусветную глушь везут меня, бедного, из хороших, из обжитых мест…

И тогда за поворотом будто из-под земли выросли заводские корпуса.

Я еще никогда в жизни не видел ничего более величественного, более могучего и более прекрасного. Этот завод не был похож на завод. Ни дымных труб, ни унылых заборов, ни закопченного кирпича, ни ржавого железа.

Я не знаю, как описать эти гигантские корпуса, настолько их очертания были изысканны и строги. Бетон — легкий, как перышко. Стекло — ясное небо. И все.

Пониже той черты, от которой уходили ввысь строения, — черты, которая на детских рисунках обозначает: «Это земля», — распахнулись тоннельные входы, один подле другого, над каждым круглый циферблат часов. Сами же цехи были над этими тоннелями, над этими часами, и оттого казалось, что вся территория завода парит в воздухе, что она невесома…

Завод проплыл мимо глаз, как сказочное видение.

Машина круто свернула.

И мы уже мчались по улице заводского поселка.

Эта улица тоже была необычной. Дома на ней были расставлены не шеренгой, а уступами, торцами к проезду— как зубья пилы. Они сияли широкими окнами. Они развесили балконы на все стороны. Они выглядели так же задорно и юно, как топольки на обочинах дороги с набрякшими крупными почками — вот-вот взорвутся зеленью…

Все окрест было напоено влажным весенним духом.

Я раскрыл рот, глотнул этого духа и рассмеялся; мне вдруг сделалось очень весело. Очень радостно, И хорошо.

А я ведь еще не знал, что этот новый мир, в котором мне предстояло жить, в самом деле окажется необычным, удивительным, новым.

У подъезда, где остановился наш грузовик, стояла еще одна машина — уже наполовину опорожненная.

В ее кузове хлопотал коротконогий, с отвисшим брюхом, однако плечистый, могучей, наверное, силищи человек. На нем была надета черная, домашней вязки фуфайка, под которой отчетливо и округло перекатывались мускулы и колыхалось брюхо. А на голове у него была фуражка-спартаковка: синяя, с лакированным козырьком, вроде бы военная, но не военная — околыш ее опоясан репсовой лентой, а спереди еще тянется плетеный шелковый шнур на пуговках. Почему-то я сразу подумал, что под этой фуражкой у него должна быть плешь, — так оно и оказалось.

Во рту у него короткая трубка. А лет ему, наверное, сорок либо сорок пять.

Завидев нас и нашу машину, этот человек с неожиданной легкостью перепрыгнул через борт грузовика и, широко улыбаясь, пошел навстречу.

— Гутен таг! Сервус, Ганс! — сказал он.

— Сервус, альтер… — весело ответил ему Ганс. Они крепко пожали друг другу руки.

— Мах ди бекант мит майна фрау, — заявил Ганс, поддерживая за локоть маму Галю, которая в это время выбиралась из кабины грузовика. И я предполагаю, что эта фраза значила: вот, дескать, имею честь представить — это женка у меня.

Потому что он тут же сказал ей самой — Галя, пошалюста… знакомься, мой товарищ партайгеноссе… и мой венски сосед…

Галя, — на всякий случай повторила моя мама, протягивая руку, а то, может, он не расслышал с чужого голоса.

Тогда этот могучий толстяк вынул изо рта трубку, стиснул мамину руку своей волосатой лапищей и прорычал густым басом:

— Кар-рл Р-р-рауш.

А сам при этом с мужицкой бесцеремонностью, обстоятельно, будто перед ним не человек, а кукла, разглядывал мою маму и, разглядев, восхищенно подмигнул Гансу. Потом вздохнул и, обернувшись к дому, закричал:

— Э-эльзи!..

И тотчас из подъезда вышла женщина, а за нею двое детей.

Но сначала про женщину.

Уж конечно ему, Карлу Раушу, оставалось только вздыхать да завидовать своему товарищу, своему партайгеноссе и соседу. Жена у него была, прямо скажем, не картинка. Во-первых, она уж очень немолода — пожалуй, ему самому ровесница, а выглядит даже старше. Во-вторых, вся она какая-то плоская, вся какая-то будто растоптанная, будто скалкой раскатанная по доске. Жидкие и бесцветные волосы свисают вдоль лица, а глаза обведены впалой тенью и, похоже, заплаканы.

Надето на ней мешковатое длинное пальто, а на рукаве пальто — узкая черная ленточка.

Когда она подошла к нам, ее муж, Карл Рауш, водрузил свою тяжелую лапищу на ее хлипкое костлявое плечо и подтолкнул к маме Гале.

Женщина вымученно улыбнулась, почти не разжимая бледных губ, и назвалась:

— Эльза.

— Галя.

А ее муж, Карл Рауш, дотронулся до черной ленточки на ее рукаве и объяснил:

— Ее мать… только умирал… ин Вена. Впрочем, в голосе его не слышалось особого сочувствия.

— Какое горе!.. — тихо откликнулась мама Галя и тоже дотронулась до плеча этой женщины, Эльзы.

— А-а! — прорычал густым басом Карл Рауш. — Все там будет… — И очень бодро махнул рукой куда-то вверх, вроде бы туда, где последний, пятый этаж нашего нового дома.

Но меня уже не интересовало продолжение этого разговора.

Потому что, как я уже упомянул, кроме этой женщины, на зов Карла Рауша из подъезда следом за нею вышли двое детей. И сейчас они стояли здесь, рядом. А когда рядом, совсем рядом стоят и взрослые и дети, то это уже не один общий мир, а два мира — один как бы вверху, другой внизу, и разговоры и всякие дела там происходят одновременно, совершенно независимо друг от друга, один сам по себе и другой сам по себе, на разных уровнях, будто они разделены какой-то незримой чертой — мир взрослый и мир детский.

Их было двое. Мальчишка и девчонка.

Девчонка — я сперва скажу о девчонке, чтобы поскорей с ней развязаться, — была, вероятно, годочком младше меня. Завитки волос, большие и круглые, как сосновая стружка, — могу забожиться, что ей их подвивала на ночь мамаша, потому что в натуре таких кудрей не бывает. Глаза ярко-синие, как цветки, но не те цветки, которые растут, а те, которые малюют на фарфоровых чашках, — очень уж синие.

На ней была надета черная бархатная курточка с латунными пуговками в два ряда, а из-под курточки — фу-ты ну-ты! — колоколом, парашютом, чайной бабой, во сто складок растопырилась юбка.

И чулки на ней какие-то удивительные — не то чулки, не то носки, в полноги, до коленок, в пеструю клетку.

Туфельки с пряжками.

И вот когда эта девчонка заметила, что я на нее уставился как баран на новые ворота, она улыбнулась мне приветливо и — шарк-шарк, одна ножка за другую, юбка в пальцах, мизинцы отставлены — чуть присела и весело так щебетнула:

— Лотти.

Наверное, это имя у нее — Лотти. Ну что ж, пусть будет Лотти.

Что же касается парня, то он был, по-видимому, одногодок мой. Во всяком случае, мы с ним были одинакового роста. Лицом он походил на свою сестру — тоже белобрысый, тоже с глазами синими, но волосы ежасты, глаза колючи, а скулы, подбородок, лоб исцарапаны, исчесаны, расцвечены синяками различной давности,

На парне кургузый пиджачишко, штопаный-перештопаный, латаный-перелатаный, однако штопка очень аккуратная, искусная, а латки все то в форме сердечка, то вроде дубового листка, то наподобие оленьей головы.

Видно, отчаянный парень — не поспеешь латать.

И штанов на такого парня, видно, не напасешься.

Поэтому штаны ему купили особенные. Кожаные, из настоящей сыромятной кожи, прошитые толстыми жилами. Они уж, судя по всему, и с гвоздями имели дело, и на всех заборах висели, и о стенки терлись, а все им нет износу, такие крепкие штаны. Между прочим, у этих бесподобных штанов была еще одна особенность: спереди, на месте обычной ширинки, располагался особый такой откидной клапан, тоже кожаный, расшитый узором, пристегнутый вверху на две пуговицы, который, как я догадался, при надобности нужно отстегивать. Но это уже несущественная подробность.

Мальчишка в кожаных штанах разглядывал меня довольно нахально. Как будто пытался определить на глаз, кто я, и что я, и сколько таких пойдет на фунт.

Потом он вдруг вскинул сжатый кулак на уровень виска — молниеносно, движением привычным и уверенным — и, насупив брови, заявил:

— Рот фронт!

Я на секунду опешил. Не потому, конечно, что не знал этих слов: слова «Рот фронт» — «Красный фронт», это боевое приветствие революционеров, знал в ту пору любой и каждый, но лично ко мне еще никто и никогда не обращался с таким приветствием, и я на секунду опешил.

Но тотчас очнулся от растерянности. И тоже взметнул сжатый кулак. И тоже сказал: