По рукоять в опасности - Дик Фрэнсис

Главное богатство, которым я владел, были краски.

Когда пять с половиной лет тому назад я поселился в этом полуразрушенном доме, то занял только центральную — самую большую — из трех его частей. Я обновил крышу над моей комнатой площадью примерно пятнадцать на девять футов, вставил в проем окна вторую раму, заделал дыры в стенах. Газ для маленькой плиты я привозил в баллонах. Проточную воду брал из ручья, протекавшего между скалами неподалеку от моего дома. Сначала я собирался жить в Монадлайате только летом, когда дни длинные и хорошо работается, но потом все откладывал и откладывал свой отъезд. И так до тех пор, пока долгие декабрьские ночи не начали укорачиваться и не пришел морозный январь, а потом и февраль. Преспокойно пережив зиму, я и вовсе раздумал покидать эту хижину.

Кроме кровати, комода и одного удобного стула, в комнате было еще три мольберта, стопка холстов, табурет, стеллаж во всю стену и нечто вроде кухонного стола, заваленного тюбиками с красками и уставленного необходимыми для моей работы предметами: кувшинчиками с кистями и банками из-под варенья, заполненными чистой и мутной водой.

Теснота и мои привычки диктовали определенный порядок жизни. Кроме того, его требовала сама природа акриловых красок: они так быстро сохнут, что банки надо обязательно закрывать крышками, тюбики — завинчивать колпачками. На палитру выдавливать лишь небольшие количества этих красок, а кисти — постоянно промывать, мастихины — вытирать и руки — мыть. Я держал воду в ведрах под столом, использованные тряпки складывал в багажник джипа, чтобы не допускать беспорядка.

Как я ни старался, мне не удавалось уберечь свою одежду от пятен, а деревянный пол приходилось время от времени драить песком, чтобы избавиться от разноцветных разводов.

Четверо дьяволов устроили из моего эдема ад.

Я далеко продвинулся в работе на всех трех мольбертах, так как часто писал по нескольку картин одновременно. Сейчас все они были сброшены на пол лицевой стороной вниз и пропитались водой из опрокинутых ведер. Мой рабочий стол лежал на боку, горшочки, кувшинчики, кисти и краски были разбросаны по всей комнате. Тюбики полопались, растоптанные тяжелыми башмаками. Мерзавцы не забыли перевернуть мою кровать, перерыли содержимое комода, вытащили и бросили на пол ряды ящичков, не лучше обошлись и с книгами, опустошили каждый сосуд, высыпали даже сахар и кофе, превратив их в грязное месиво.

Ублюдки, паршивые ублюдки.

Я стоял на пороге, обессиленный и растерянный, смотрел на печальную картину, которую представляло собой мое жилище, и обдумывал, что же теперь делать. Одежда на мне была изорвана и перепачкана, многочисленные царапины и ссадины кровоточили. Хижину разорили, насколько я мог судить, так основательно, что мне не удастся быстро достать денег на восстановление своего пусть и нехитрого быта. К тому же исчезли мои часы и бумажник. Чековая книжка осталась в джипе.

Я сказал матери, что приеду в Лондон.

Хорош я буду в таком виде!

«Сумасшедший Александр». Ты вполне заслуживаешь, чтобы тебя так называли.

Я занес обратно в комнату стул и другие вещи, валявшиеся снаружи у самого порога, но в основном оставил все как было. Из одежды, выброшенной из комода, я отобрал самые чистые брюки, свитер и рубашку и переоделся возле ручья, отмыв засохшие струйки крови холодной прозрачной водой.

Все мое тело болело.

Паршивые ублюдки!

Из предметов, разбросанных на полу комнаты, покопавшись, я извлек обломок угольного карандаша и засунул его в карман рубашки. Потом нашел альбом для эскизов с несколькими чистыми листами и, оснащенный столь немногочисленными предметами первой необходимости, вышел из дому.

Горы Монадлайат, достигающие в высоту 2500— 3000 футов, отличаются скорее закругленностью линий, чем обилием зубчатых выступов. Однако они почти лишены лесов и совершенно, просто непростительны серы. Тропа вела вниз к заросшим вереском склонам долины и кончалась возле чахлой рощицы. Спуск от моего жилья к дороге всегда был для меня большим, чем просто смена высоты над уровнем моря. Там, наверху, в пустынной местности среди гранитных скал, жизнь казалась — мне, во всяком случае, — простой, цельной и полной тайного и высокого смысла. Там мне хорошо думалось и рисовалось. «Нормальная», обычная жизнь долины притупляла во мне ощущение чего-то мощного, стихийного — того, что я чувствовал в молчании застывшего гранита и потом выражал красками. Правда, холсты, которыми я расплачивался за свой хлеб с маслом, были обычно полны солнца и веселой беспечности. Изображал я на них в основном сцены игры в гольф.

Когда я добрался до дороги, в долину уже спустились сумерки, готовые закрыть все окружающее своими темными крыльями. В такое время дня я обычно прекращал работу. Поскольку на дворе стоял сентябрь, то независимо от того, были при мне часы или нет, я без труда определил, что уже половина седьмого.

В это время здесь автобус уже не ходит, но машин попадается достаточно, чтобы без особого труда тормознуть какую-нибудь. Что я и сделал. Я несколько смутился, увидев, что водитель, остановившийся подобрать меня, женщина лет сорока, причем из тех, кому секс необходим так же, как воздух. Мы не проехали, наверное, еще и полмили, когда ее рука ласково легла на мое колено.

— Мне только до железнодорожной станции Далвинни, — не очень уверенно сказал я.

— Ты без денег, мой дорогой?

— Вроде того, — признался я. «И весь в синяках к тому же». Этого я вслух не сказал, а только поду мал.

— Она убрала руку и пожала плечами. -Тебе вообще-то куда? Могу подбросить до Перта.

— Нет, мне только до Далвинни.

— Ты не гей?

— Хм, — сказал я. — Нет.

Она искоса взглянула на меня.

— Где это ты так расшиб лицо?

— М-м-м, — ответил я.

Она поняла, что со мной каши не сваришь, и в полумиле от станции высадила меня. Я поплелся к вокзалу, с сожалением размышляя о предложении, от которого отказался. Мое воздержание и впрямь затянулось. Однако сейчас было не до того. Ныли ушибленные места.

Всюду уже горели огни, когда я подошел к станции. Радовало то, что удастся найти хоть какое-то укрытие, потому что к ночи катастрофически похолодало. Дрожа и согревая руки дыханием, я позвонил по телефону, преисполненный благодарности судьбе за то, что хотя бы этот аппарат вполне исправен и не страдает от фокусов Дональда Камерона.

Через оператора я сделал заказ за счет того, кому звонил.

Знакомый голос с шотландским акцентом невнятно зазвучал на том конце провода, обратившись сначала к оператору («Да, конечно, я оплачу разговор»), а потом — ко мне:

— Это в самом деле ты, Ал? Какого черта ты оказался в Далвинни?

— Хочу попасть на ночной поезд до Лондона, «Королевский шотландский горец».

— До него еще несколько часов.

— Ничего, подожду... Чем ты сейчас занят?

— Собираюсь ехать со службы домой, Флора ждет меня к ужину.

— Джед...

Он услышал в моем голосе больше, чем одно лишь имя, которое я успел произнести.

— Что-то случилось, Ал? — резко перебил он меня.

— Ну... В общем, меня ограбили, — сказал я. — И... я был бы очень признателен, если бы ты согласился помочь мне.

— Выезжаю, — отрывисто произнес Джед после недолгого молчания.

И положил трубку.

Джед Парлейн был служащим моего дяди Роберта, человеком, который управлял шотландскими имениями графа Кинлоха. Он проработал на этом месте меньше четырех лет, но за это время мы с ним стали чем-то вроде приятелей и считали нашу доброжелательность друг к другу само собой разумеющейся. Сейчас Джед — и только он один — мог помочь мне.

Ему было сорок шесть лет. Невысокий коренастый шотландец, житель равнины, родившийся в Джедбурге (отсюда и его имя), он завоевал расположение дяди Роберта своим здравым смыслом и уравновешенным характером. Дядя Роберт порядком устал от предшественника Джеда, шумного, суетливого, заносчивого и недальновидного человека. Потому Джед стал для него сущей находкой. Он быстро успокоил и задобрил обиженных и негодующих арендаторов, поддержав их деньгами. Он не поскупился на то, чтобы смазать кое-какие «двери», и вскоре крупное поместье стало приносить немалую прибыль. Джед, этот хитрый уроженец равнинной части Шотландии, хорошо знал характер горцев и ловко пользовался этим. Знакомство и общение с Джедом принесли мне немалую пользу, о чем сам Джед, возможно, и не догадывался.

Он быстро преодолел двенадцать — или чуть больше — миль, отделявших его от Далвинни, и теперь стоял, основательный, квадратный, напротив той скамьи, на которой сидел я.

— У тебя лицо повреждено, — довел он до моего сведения. — И ты замерз.

Я не без труда встал со скамьи, и Джед, конечно, заметил, как я скривился от боли.

— У тебя в машине работает печка? — спросил я Джеда.

Он молча кивнул, и я пошел следом за ним туда, где он припарковал автомобиль. Я сел на переднее сиденье, на место рядом с водительским, завел двигатель и повертел ручки, чтобы в салон пошел нагретый воздух.