Люминотавр - Андрей Юрьев

Прежде чем выйти на проспект, он ещё в сумерках напялил свои кротовьи кругляки – и что сквозь них видно? – и стоял, сразу выросший, заслонивший всё, буквально всё, и если бы нашёлся невидимый свидетель, то Эльза послала бы свидетеля к чертям, потому что понятно, что хотела сама, но зачем он это сделал? За что такой подарок? Как быть теперь, как быть дальше? Пригодился бы невидимый советчик. Невидимый, а главное – ни с кем на этой планете не знакомый, советчик, что сказать?

– За что такие деньги платят, если не секрет?

– За творческий подход к ремеслу, – отчеканил Андрей Лунин, оклад три тысячи рублей, ООО-ААА-УУУ.

– Разве это творческая работа – вер… шщи… Ну – это?

– Оппять уссловноссти! Слямзить у других – это творчество, да, а своим умом и своими руками создать – чёрная работа, тьфу! А вы попробуйте разработать такой шрифт, по-английски, кстати, character, чтобы он передавал характер тех, кто им будет пользоваться, а?! – и опять вернулся в мир шпильчатых коробок, прозрачных покровов и призрачных устроений.

– Раз-ра-бо-тать? Ой, я в разработках, я в этом ничего не понимаю, но, наверное, надо многое уметь? – Эльза, Эльза с пластиковой пакеткой в руке, Эльза на шумной русской улице в русском шумном городе, Эльза видела перед собой только рекламную надпись над киоском напротив: «Если не сейчас и не здесь, то когда и где?».

– Я не оратор, в русском языке не силён, и часто путаю кисловодское с краснопресненским, знаю… Не осмелюсь даже назвать себя графиком… Не знаю, что другим для этого надо! Делаю то, что умею! – Лунин, в кои-то веки ощутивший себя Андреем Андреевичем, что-то высчитал на бесциферблатных часах, и:

– Как-нибудь в другой раз. Прощайте.

какой-то он странный

Какой-то он странный. Разработки, умею, характер, попробуйте, по-английски… Психология… Сознание? Менталитет? Вариантов мало. Пока. А может, хватит? В армии не служила, знание философии поверхностное, вот и проблемы с формальными признаками, как Герман говорит. Герман… А может, хватит, как Герман, не пора ли по-другому? Что если чёрт с ними, с формальными признаками? Формы, знаки различия, красота или чудо, палка о двух концах, дисциплина палочная, ага! К чёрту всё! Такого не может быть, чтобы не клюнул. Умею! Дурак! Сейчас бы закатились в кафешку, позвонила бы веркам, и всё как надо – пришли как бы в гости, хозяйка ненароком отлучилась, получили своё, хозяйка вернулась, ушли вчистую. И зачем – он? Сейчас бы почитывала себе про Германа. Почти про Германа. Подходящее к Герману. Потом уела бы. Поласковее бы сразу стал. Разошёлся – мотается где ни попадя! А я? Что я про всё это тряпь… про это что буду врать? Присаживайтесь, голубки, присаживайтесь, нет, улетел мой кавалерище. Пиво пейте, пей, золотая, пей. Через пару лет станут бёдра – я могёшь. Подарок, и всё. Известно, за что. За красивые глазки и податливые губки. Все губки, все. Не нравится, милый? Вот и не хами! Как в окопах. Весь день в окопах. Год в окопах. Жизнь в окопах. Смерть – на подмостках. Играть. Что – играть? Все люди играют в игры. Тогда почему он не клюнул? Что-то сделала неправильно? Кому бы стало плохо? Герману? Приедет и храпеть завалится. Девять с половиной русалок. Девять с половиной половинок русалок. Ниже пояса, выше хвоста. То в помаде весь, то в чешуе. Вот так экземплярчик! Пиво хорошее. Издалека же видно! Все – люди как люди, а этот – лунный… Оборотень. Мальчики-молчуны. С языком у них всё в порядке, будьте спокойны! Просто не тратятся попусту. Если не ошибаюсь. И это круто. Как он про мак! Вот именно! Я – опиум. И всё. Пиво замечательное. Дурак. Раз восемь бы, не меньше. Если бы не умолкал. Голос волшебный – как из-под луны. Нет, не потому что похож. Совсем не похож. Имя только, ну и что? Что-то такое вот, в словах не скажешь. На бумагах ставят печати. На разных. Разный цвет, по гладкости, по буквам разные. Но есть один-единственный отпечаток, самый первый. Поставили – и на всю жизнь. А он кобенился, Андрей Евгеньевич! Не могу с малолеткой, не могу! Я бы задохнулась от кайфа, дурень! Любимый – и первый. К чёрту все «почему»! Хочу – и всё! Не ваше дело, почему. Про мак – ммм, как дурман… Хах! Кислое, говорит, с пресным… Мак… Мак-маг… Чтобы не задумываться, и чтобы естественно получалось. Умничка! Он ещё придёт. Придёт-придёт, никуда не денется. Так же будет корешки книг разглядывать. Сволочь. Всю дачу апельсинами усыпал и яблоневыми цветами! Садюга! Только чтобы убедиться – да, сдалась девочка, разостлалась по спинкам апельсинов, да, раскрылась вся, вся пустая, впускаю тебя, навсегда тебя, только тебя. И отослал ведь сразу, гад, на таксюхе, отослал! И потом шарашился со сморщенными шлюхами! Не буду портить малолетку, не буду! Расплылась, корова, от одного касания! Вымя разбухло, тьфу! Давно не доена! Не поена, не крыта, прости, Господи, возмечтала о резвом другой породы! Странный он. Иноходец! Бегать, кобыла, и в бассейн запишись, чтоб живот сам на место встал, без новомодных ремней. Хотя красивый ремешок. Дизайнер, всё-таки. И подберётся живот. Только кесарево куда девать? Со шрамами-то оно ничего не попишешь. Но приползёт ещё, стервец, приползёт! Головёнкой будет биться, лунышко ты моё нежное, и плакать: «Только не оставляй, только не покинь меня!». Пепел да зола! Смотри, вправду опалю… Хватит. Иди и живи. А пиво того стоит. Тридцать рублей. Нет, всё-таки он какой-то странный.

неужели я не могу рассчитывать?

Конечно, он нашёлся. Там же. Почти там же. Эльза Эриховна, зевая спросонья – фу! ха-ха! вот вам, матенька, и романтика! – с усмешкой следила, как он, в обтёрханных джинсах и потёртой кожанке, покачиваясь и придерживаясь за край прилавка почему-то только двумя пальцами, невнятно диктовал молоденькой торговке список каких-то арифметик, плазматик, бормоглотик…

– Договорились? Недолго торговался! – процедила навстречу ого! Та самая Эльза!

– Здравствуйте-здравствуйте, – Андрей осторожно сложил на прилавок стопку томиков. – Как подарок? Носится? – и стал отсчитывать купюры. Каждую подолгу разглаживал, кривил губы – карикатура улыбки, из-под пальцев уплывали зелёные, полновесные нолики. – Вот. Пятьдесят. Столько хватит, как вы говорите?

Эльза обернулась, ещё, ещё: никто не видит, никто не смотрит на странную парочку – покупатели как покупатели, ничего необычного, торговому люду некогда отвлекаться, тем более в такую рань – протирают витрины, переставляют ценники. Только охранники стальными, воронёными глазами сорок пятого калибра ненадолго прицеливаются…

– На что? То есть, за что? – Эльза холодные ладони к раскалённым щекам. – Зачем это?

Андрей, вздохнув:

– Не «зачем», – стал в заплечную сумку втискивать памятники чужой мудрости, – а «почему». По-че-му. Всё равно ведь вы на это рассчитываете.

– То есть… – Эльза взмахнула перстнёной кистью – плетёные бутончики, чернёная корона на безымянном… Кто тебя короновал? Безымянная тень? «Гордись, хамло! Теперь твоё лицо под моей печатью». Андрей даже не сморгнул – шелестнув страницами, погладив переплёт, укладывал очередной бумажный кирпичик в загробно молчащую сумищу. Another brick in the wall. Ещё один кирпич в стене. Эльза поправила прядь, резанувшую глаза, смахнула слезинку. – За что… – снова непокорные руки скрестила на груди, на стонущем сердце. – Урод! Череп с глазами! – зашагала к выходу, зажав в кулачке деньги, мимо охранника, захлопавшего затвором век. За дверью, за стеклянной вертушкой – оживающий проспект. На остановках зевают, смотрят в никуда, день как титры после снов, кто режиссёр этой бессмыслицы? «Хватит. Сама себе сценарист. Сама себе режиссёр. Театр одной актрисы? Ну и пусть!» – Эльза развернулась.

– Как ты смеешь? – и, раскрестив руки, выпоказав из-под расстёгнутого платья то самое, самим же и оплаченное, с ходу влепила такую пощёчину, что охранник аж поскользнулся, не добежав.

– Я бы пива выпил, – прогудел мутноглазый, отёкший, но после третьего глотка сквозь миндалевидные сощуринки заблестело, хотя вооружённый детина всё ещё надеялся подобраться.

Да, Лунин ожил, и оказалось, что платье-колокольчик этой воинственной немочки держится лишь на двух пуговках, по последней моде, и лепестки его разлетаются как раз над тёмной сердцевинкой тела, хотя не до подглядываний было. Ушибленная мякоть щеки набухла, и Лунин почувствовал, что есть, есть ведь кости, а на них что-то мягкое, чем можно, напружинившись, став витой спиралью, с вихрем подбирающихся сновидений внутри, – можно передвигать этот самый костяк, и сейчас совсем не до красот – как сказал, так и есть.

– Почему вы здесь, и опять в такую рань? – всё плыло, вихрь уже вбирал в себя столики, и радостную Эльзу, и официанта, и охранника, присевшего за спиной, вихрем кружились все эти картинки, зародыши мыслей… Лунин понял только, что она постаралась выглядеть как-то, как ей показалось наилучше чего-то.