Тайна городского сумасшедшего - Наталия Дроздецкая

– А где все? – спросил он, и ехидно так усмехнулся.

А всех и на самом деле не было. Так, был кое-кто, но всех – точно не было. И как же стало обидно вдруг за то, что неизвестно почему не случилось перетащить за собой всех. А их страшную, по всей видимости, судьбу бородач постарался вменить мне в вину как невероятное, наитягчайшее, невозможное прямо-таки преступление. Проснулся я с небывалым доселе чувством вины, которое не знал, как исправить». Артём налил в бокал кипятку из только что закипевшего на электрической плитке чайника, отставил его остывать и продолжил чтение.

«Почему-то встречи мои с бородатым всегда происходят в плотных слоях назойливых фантастических сновидений. Однажды, будучи студентами, мы летели – во сне – в огромном, очень комфортабельном самолёте в неизвестный, неописуемо красивый город, непонятно по каким делам и на какой срок. У всех приподнятое, праздничное настроение. Вдруг как-то само собой в сознании появилось смутное представление об истинных причинах поездки: нас должны были всесторонне обследовать для полнейшего выяснения сущности каждого из нас, и в случае выявления каких-либо изъянов устранить их самым что ни на есть решительным способом. Как это всё будет выглядеть на самом деле, никто не знал. И от этого кошки скребли на душе. А самолёт всё летел, пока не приземлился в центре неописуемой красоты города. Потом были экскурсии, дававшие новые знания о путях развития человечества, восторги от рукотворных и нерукотворных красот, которые слегка отвлекали от глубоко залегшей тревоги по поводу: а дальше-то что с нами будет? И наступил день отлета. Но билеты могли получить самые лучшие, не имевшие никаких изъянов в своей человеческой сущности. Я напряженно ждал самого главного момента и – дождался. Нас повели в какое-то подземелье. Я вошел в него после всех. Шел по узкому коридору, пролегающему между решетками, за которыми находились те, кого уже «переделали», как оказалось, физически, в соответствии с их душевными недостатками. У некоторых были отняты возможные части тела, иным нанесены шрамы и прочие уродства. Это было поистине ужасно, страх завоёвывал каждую клеточку моего организма, пока я шел. Мне предложили войти в самую последнюю камеру, тупиком завершавшую этот необычный коридор. Когда дверь за мной тяжело и со скрипом, казалось, навсегда захлопнулась, я увидел уже знакомого по другим снам бородатого человека. На этот раз он был чрезвычайно учтив и любезен. «Бояться не нужно, – говорил он медленно и тихо, не то, гипнотизируя, не то, сочувствуя моему незавидному положению. – Придётся потерпеть немножко, потому что тебя необходимо переделывать глубоко и основательно…».

Артём отпил из бокала чуть остывший кипяток, взял в руки карандаш и хотел дополнить блокнотные записи совсем уж небывалым воспоминанием из личного опыта, про трубу хотел написать, про дым из трубы. Потом положил карандаш на место, подошёл к своему старенькому компьютеру, попытался его включить, но тот не включился. В этом обычном, в общем, обстоятельстве он уловил некий знак, решил, что не нужно ничего писать. Накинул куртку, вышел на улицу. Красота-то какая: Орион, Кассиопея, накрывшая своим ковшом весь квартал Большая Медведица.

Инстинкт самосохранения всегда помогал мне в особых случаях, как этот, с трубой, переключиться целиком и полностью на неизбежные реалии жизни: кастрюльки, рутинную газетную писанину про государственных чиновников и глубоко жизненную про людей. К тому же, сын не даёт никогда самоуглубиться. Он всегда рядом, даже если его рядом нет, ему всегда чего-нибудь от меня нужно, а мне от него. Всего так много, что даже и подумать обо всём этом толком некогда, подумать каким-нибудь особенным образом, какие-нибудь выводы сделать из подуманного. Например, про эту трубу. Ведь наверняка она неспроста так задымилась вдруг на моих глазах необычно, буквы начала выписывать в воздухе, и даже слова. Вернее, слово. Одно слово, но зато какое. Я намеренно выглянула в окно с видом на эту чёртову 104-ю котельную, вдруг там опять что-нибудь этакое? Но нет, ничего необычного. В клетке невозможно громко застрекотал попугай.

Есть ли какая-нибудь польза от домашней живности? Вот этот попугай, он уже четвёртый за неполные два года личного знакомства с пернатыми. Первый волнистый зелёный попугайчик появился в доме по случаю Дня рождения сына. Он хотел попугая, и он его получил. Попугай очень быстро к нам привык, а мы к нему. Садился сначала на голову, потом на плечо, заглядывал в буквальном смысле в рот: нет ли там чего, чем можно ему, попугаю, поживиться? Он был таким замечательным, что ему не возбранялось, например, плюхаться со всего размаха в тарелку с салатом, испортить вконец только что уложенную причёску, нагадить на свежую рубашку. Всё, что угодно, лишь бы он, в конце концов, заговорил! Мы так мечтали об этом счастливом дне, что не поняли главного: вот это уже и есть счастье, когда он тебя узнаёт, разрешает брать себя в руки, выражает свои чувства стрекотаньем и песнями, когда он просто живёт рядом с тобой и вместе с тобой радуется жизни. Он прожил в нашей квартире семь месяцев, а потом улетел в открытую форточку. Так получилось, что и форточка и клетка оказались открытыми одновременно, а мы не заметили. Потом был ещё один попугай, жёлтая девочка с удивительно большими и раскосыми глазами. Она очень хорошо летала, стремительно и быстро, не в пример первому попугайчику, который был неуклюж в полёте, как бы тяжеловат для преодоления почти невесомого воздушного пространства. Да, она слишком хорошо летала, слишком быстро. Она улетела при первой подвернувшейся ей возможности. «Всё! Больше никаких попугаев, никогда, ни при каких обстоятельствах, и не проси, и не надейся», – выговаривала я сыну и одновременно сама себе, когда мы возвращались, наконец, домой после многочасовых и безуспешных поисков нашей раскосой, ярко-жёлтой, как очень спелый лимон летуньи. «Да, да, я понимаю, конечно», – бормотал он мне в ответ, как бы оправдываясь. И это было воистину невыносимо. Через несколько дней в опустевшей было клетке сидел новый питомец. Такой же желтый, как предыдущий, только мальчик. Очень быстро он привык к новой обстановке. А мою голову принял, вероятно, за гнездо, в котором вылупился и рос первые полтора месяца, до того, как попал к нам. Он буквально гонялся за моей головой, зарывался в копне волос и щебетал от удовольствия, если я его не сбрасывала с себя, и наоборот злился, стрекотал, если было не до него, и у него не получалось порезвиться на моей голове. Когда он погиб, утонул в банке с водой, случайно оставленной без крышки на столе, в квартире сам собой установился траур, и долго потом не выветривался, ни из комнат, по которым он весело летал совсем недавно, ни из нас самих, бесконечно виноватых перед каждой прирученной пташкой. А вот этот четвёртый уже попугай, по-видимому, никогда не сможет приручиться. Он так боится рук, протянутых к нему, что от одного только их вида начинает дрожать мелкой, сотрясающей всё его крошечное тело дрожью. Наверное, он всякий раз вспоминает, как его ловили цепкие пальцы продавщицы зоомагазина, когда мы его покупали. Там стояла очень большая клетка, и в ней находилось много попугайчиков, которых ей необходимо было продать. Мы попросили самого маленького, и она добросовестного вылавливала его, нашего четвёртого уже попугая. Он уворачивался как мог, в числе остальных пернатых узников. При этом в округе стоял такой птичий гвалт, что вороны за окном изумлялись: что это? Видимо, этот ужас, что пришлось испытать тогда попугаю, которому был ли месяц от роду (вряд ли), так никогда и не покинул его. Как только он видит перед собой чью-то руку с тянущимися в его направлении пальцами, так начинает дрожать всеми пёрышками, каждой своей клеточкой, всем своим существом. Он вообще не умеет летать. Шлёпнется с клетки на пол и сидит потом в укромном уголке, пока про него не вспомнят, не поймают и не доставят обратно в клетку. Понятно, что он никогда не заговорит и не перестанет бояться. Но он так смешно всегда пытается переорать, перестрекотать, перещебетать баян, который ему приходится терпеть ежедневно, что как его не любить, любопытного забияку, который издалека наблюдает за каждым движением, улавливает слова, интонацию, пытаясь понять, когда ему следует спрятаться в глубине клетки, чтобы к нему не прикоснулись случайно человеческие руки.

Труба всё никак не шла у меня из головы, и всё, с нею связанное, тоже. Я позвонила пресс секретарю центрального отдела полиции, чтобы выяснить имя и фамилию погибшего в котельной мужчины, и по возможности остальное: где родился и жил, чем занимался в этой жизни, как попал и что делал в котельной? Мне сказали только, что звали его Романом Михайловичем Стаблыкиным, что он приехал на поезде из Тарак-Акана буквально накануне своего убийства. В том, что это было именно убийство, а не трагическое стечение обстоятельств, сомнений не было. Полицейские уже связались с Тарак-Аканом, откуда прибыл Стаблыкин, и выяснили, что покойный был в том небольшом городишке успешным бизнесменом, у него в недвижимость вложено около полутора миллиона долларов.