Моя мать смеется - Шанталь Акерман

радуется. Он знает, какие комплименты доставляют удовольствие. Он быстро разобрался в моей матери. Впрочем, она очень гибкая и с помощью упражнений сумела развить мускулы на ногах.

Она прилежно делает упражнения, и терапевт ее подбадривает.

Когда я с ними, он говорит, только посмотрите на эти ноги и на ее спину.

Он говорит, она такая гибкая, словно молодая. Он даже сам не может делать некоторые из своих упражнений, потому что уже не такой гибкий, а ему всего пятьдесят.

Он говорит, что гибкость от рождения, а если ее нет, то необходимо много тренироваться, чтобы ее достичь, а как только бросишь, она тут же исчезнет.

Он показывает матери, какой он не гибкий, и говорит, что матери повезло, она всегда была гибкой, это ее и держит, и меня тоже.

И мать смеется, а после похода к терапевту не перестает повторять, что он ей сказал, и очень довольна. Говорит, я всегда была гибкой, и ты тоже. Я тебе передала свою гибкость. Хоть что-то.

Клара, которая приехала из Мексики, больше всего любит готовить и всегда радуется, когда у матери хотя бы кто-то есть, тогда она делает чуть более сложные блюда. Все ее хвалят и все думают, что матери повезло с Кларой, что так и есть.

К сожалению, иногда, особенно когда я у матери, у Клары случаются долгие мигрени с глазной болью, которые могут длиться до четырех часов. К счастью, есть я, чтобы помочь матери одеться, раздеться, разрезать мясо.

Думаю, Клара специально выбирает момент, когда я у матери, для своих мигреней. Она знает, что я сделаю всё, что нужно. Тут мигрень и начинается.

Мать переживает. Иногда стучит в дверь Клары. Видит ее в постели, спиной к двери. Не видит ее лицо, тогда тихонько закрывает дверь и говорит, что ей нужен покой.

Мать уважает Клару и ее личное пространство. Ей всё время хочется пойти посмотреть, но она сдерживается.

Я говорю, когда ей будет получше, она встанет, не волнуйся. Она знает, что с ее мигренями чего только ни делали. Мой племянник в Мексике ходил с ней к большому специалисту. Тот прописал лекарства, но ничего не вышло. Мать вспоминает о моем племяннике и смеется. От удовольствия. Она обожает моего племянника.

В постели стонет женщина. Тихие повторяющиеся стоны.

Потом говорит, ну, не знаю, не знаю. Знает ли она, что говорит это вслух? Она глухая. Она, видимо, считает, что думает про себя. Она говорит вслух то, что думает, не зная, что говорит то, что думает.

Так мы, ее дочери, знаем, что она думает.

Она глухая, но не полностью. Некоторые вещи она слышит: дверной звонок и телефон, но она разлюбила телефон, потому что ей всё время приходится угадывать, что ей сказали. Тогда моя сестра подарила ей компьютер, чтобы она пользовалась скайпом, так она видит губы говорящего и понимает лучше. Кроме того, ей нравится нас видеть, это сближает. Она злилась на компьютеры, потому что чувствовала, что она из другого мира, и этот новый мир ее отвергал, но скайпом пользоваться она умеет.

Поэтому она часами сидит перед компьютером на случай, если я или моя сестра подключимся, а когда мы не подключаемся, ее это нервирует, но мы же не можем сидеть в сети весь день. Не можем.

Но со скайпом она хотя бы лучше слышит. Потому что видит. Но она не слышит, как стонет.

Однако когда у нее спрашивают, беспокоит ли ее что-нибудь, она отвечает нет.

Говорит, что плохо спала, потому что забыла принять свой Лексотан, проспала до двух часов ночи, проснулась, поняла, что не приняла Лексотан.

Приняла его, но потом плохо спала.

Сейчас она на кухне и ест хлопья.

У нее осталось немного волос на голове, это у нее-то, а ведь она была такой кокеткой. Она была такая красивая. Все это говорили. А я гордилась ею, моей матерью, такой красивой женщиной. И любила ее.

Она вышла из больницы. Она хорошо знает, что через это нужно было пройти. Знает, что старая, но говорит, что не верит в это. Она хочет жить.

Также знает, что ей придется снова лечь в больницу, чтобы сделать операцию на сердце. Говорит, что это очень простая операция. Ожидая ее, она ковыляет по квартире. Кожа да кости.

Она ждет домработницу Патрисию. Ей нравится эта домработница, нравится ее веселый нрав, нравится, когда она приводит своих сыновей и готовит на четверых, она слышит смех. Ей это нравится.

Она не очень поняла, когда придет Патрисия, сегодня или завтра, потому что даже со слуховым аппаратом телефон для нее – пытка. Она что-то слышит, но что? Чаще всего она угадывает. Иногда удачно, иногда нет. Поэтому она живет в неопределенности.

Когда она вышла из больницы, кардиолог сказал ей, ведите себя тихо до операции. Да, тихо. Да и как еще? Она ковыляет. Дышит с трудом, из-за аорты. У нее сузился просвет аорты.

Она постоянно засыпает. Просыпается. Чуть-чуть ест. Существует.

Она встает, ест, моется, вот уже несколько дней сама может залезть в ванну и вылезти из нее.

Ест. Ложится на диван. Спит. Просыпается.

Немного разговаривает со своими двумя дочерьми, которые рядом с ней. О том о сем.

О всякой ерунде.

Да и что тут скажешь.

Разве что после операции. Возможно.

Женщине дали отсрочку. Она выжила. Она это знает, она выжила и будет жить дальше. Ее срок еще не пришел, так она говорит.

Не знаю, так ли она думает про себя, потому что ее стоны и то, что она говорит «не знаю, не знаю», не зная, что произносит это вслух, говорят о другом.

Пока она не попала в больницу и не вышла, чтобы готовиться к операции и снова лечь в больницу, я была с ней.

Она была очень больна, и мне было страшно, страшно, что она перестанет дышать, сидя передо мной, в своем кресле.

Она уснула, и было слышно, с каким усилием бьется ее сердце, я смотрела на нее и думала, мама, дыши, не сдавайся, дыши.

Не оставляй меня, пока не оставляй. Я еще не готова, и, возможно, никогда не буду готова.

Ее дыхание стало таким тяжелым, что ее пришлось отвезти на скорой в больницу. Там ее подлечили, чтобы она протянула до операции.

Об операции всё