Пророчество Асклетариона - Александр Балашов

— У смерти… бессмертия? — опешил Максим.

— Бессмертия, бессмертия, сынок, — лукаво улыбаясь, ответил Доктор Велес.

— Как это?

Экс-профессор ринулся к книжной полке, забитой старыми книгами и листами с рисунками. Он вытащил какую-то папку и стал швырять на пол рисунки, выполненные карандашом и акварелью, приговаривая:

— Это не то, это снова не то, это опять не то… А вот это — ТО!

Доктор Велес бросил рисунок на стол.

— Вот, зацени, Звездочёт!

Максим с интересом стал рассматривать рисунок. Ничего выдающегося: умелой рукой акварельными красками был изображён буран в степи. Снежная круговерть, через которую пробивается согбенная фигурка обречённого на смерть маленького человека.

— Ничего не видишь? — спросил профессор.

— Метель…

— Ты путника в ночи видишь?

— Вижу…

Ни хрена ты не видишь… Что у него в руке?

Максим напряг зрение.

— Какая-то жёлтая точка.

— Точка, — передразнил парня Доктор Велес. — Это Искра Жизни! Каким-то чудом этот слабый по виду человек сумел сохранить Искру Жизни, парень! Вот что надо художнику, чтобы стать бессмертным.

Профессор потёр руки, будто они у него озябли, стал, как на лекции в аудитории, прохаживаться у стола — туда три шага, три шага обратно.

— Знаешь, Звездочёт, этот этюд написал мой любимый ученик, Коля по фамилии Рак. В юности он замёрз в степи насмерть. Двенадцать часов пролежал на снегу при двадцатиградусном морозе. Какие-то шофера подобрали его без малейших признаков жизни. Ну, притащили в свой вагончик, положили окоченевший труп мальчишки на лавку… А к вечеру мальчик открыл глаза.

— Как тебе удалось ожить? — спросили его потом те добрые люди.

— Я уснул и во сне попросил бессмертия у смерти, — ответил мальчик.

— Невероятная история, — выдохнул Максим.

— Вероятная. Вполне. В застывших клетках, под слоем окоченевших мышц теплилась слабая, но Искра Жизни. Не дать ей погаснуть — вот в чём наша задача. И это главное предназначение истинного Художника на вечной Земле, где жизнь и смерть идут рука об руку.

Доктор Велес закончил свою лекцию и плюхнулся на кожаный диван, жалобно скрипнувший ржавыми пружинами.

— Понял хоть что-то, Звездочёт, а?

— Перевариваю, — после паузы тихо ответил Максим.

— Ну, ну, — хорошо, коль котелок варит… А то ведь нынче думать наш брат не любит. Раз, два — и слепил из говна конфетку, которую назвал дурацким словом — «инстоляция». Ловкачи её за мзду на выставку современного искусства, так сказать, пристроили… А народ, пипл — он ведь и конфетку из говна скушает. Как не скушать, коль в такой фантик закрутили! Вот тебе и слава! И главное, по их разумению — деньги.

Профессор не на шутку разошёлся, рывком встал с дивана.

— А по мне в любой винной этикетке больше искусства, чем в той сраной инстоляции Фимки, которую из Москвы уже в Монреаль потащили… А бездаря Фимку в газетных статьях гением величают.

Максим ещё раз взглянул на «Буран в степи» и стал подбирать с пола раскиданные этюды. Несколько этюдов представляли собой эскизы к книжным обложкам.

— А этикетки кто рисовал? — глядя на эскизы книжных обложек, спросил Нелидов.

— Ах, ты об этой халтурке?… Сам, пенсия то грошовая… Я же, старичок, неплохой книжный график. Мне и сегодня за это кой-когда бабки платят… Правда, фамилию прошу не ставить. Стыдно… Но жрать-то хочется, вот и тоже вхожу в эту ярмарку тщеславия. Как гоголевский ревизор — инкогнито. Ха-ха…

Велесов принес огромную сковороду, на которой жалкой кучкой чернела подгоревшая вчерашняя картошка.

— Что там винная этикетка!.. Я с голодухи трешки рисовал — кассирши в гастрономе от подлинных банкнот не отличали. Кабы хоть одну засекли — не сидел бы я сегодня тут с тобой, не философствовал на вечный русский вопрос: пить или не пить? А о чем я, собственно, тебе читал лекцию?

— Так вы, учитель, про искру жизни, а потом про Фиму какого-то рассказывали…

— Про кого-кого?…

— Ну, про Фимку, ученика вашего…

— Про этого гада? Не помню, Звездочет… Извиняйте великодушно — склероз сосудов. — Он пошамкал ниточками губ и звонко шлёпнул ладонью по покатому сократовскому лбу. — Ах, Фимка!.. Какой он тебе Фимка»… Он нынче Ефим Мусаилович Винтер — ведущий дизайнер, с самим Никосом с Рублевки, как уверяет, на дружеской ноге. Как Хлестаков с Пушкиным. Но вот не верю, как говаривал старик Станиславский, я его искусству. Нет в нём Искры Жизни. А без этой Искры художник у смерти бессмертия не выпросит!

Почетный академик снова умчался на шестиметровую кухню, откуда тут же вернулся с пачкой соли и половинкой хлеба.

— Хлеб-соль тебе, гость дорогой!

Он, порябив тельняшкой в глазах, снова упорхнул на кухню. Оттуда, что-то жуя, бросил:

— У Фимки таланта — с гулькин клюв… Я-то знаю, вроде бы моим учеником считается. Золотого сечения так и не усёк, зато усёк столичной ярмарочной тусовки: мазюкает лажу всякую на потребу публике и продаёт за хорошее бабло…

— И берут? — спросил Максим, чтобы поддержать разговор с летающим стариком, похожего на матроса торгового флота, списанного на берег за пьянку.

— У-у… — завыл на кухне Велес. — Ишшо как, старичок!.. Я, когда нуждался в средствах, все подлинники из своей коллекции за гроши распродал. Трехгрошовую пенсию месяцами задерживали. А кушать, извините, все равно хотелось… Он за свою лажу вдвое больше берет, чем я за Поленовский дворик выручил. Это правда. Правда искусства, как, впрочем, и правда жизни всегда ниже искусной лжи на ярмарке тщеславия ценились. Его лажа — ложь. Но она, Звездочет, в обществе, от которого и мы увы, не свободны, всегда в большой цене.

Максим услышал, как дернул носом академик, вздохнул и шумно высморкался, спуская воду в унитаз.

— Новый псевдоавангард, ослиную мазню, нувориши берут!.. — плаксиво бросил он в открытую дверь. — За чушь собачью — тысячи долларов отваливают… Или евриков, отчего мне, профессору искусствоведения, не легче…

— Вкус публики нужно воспитывать…

Босой академик залетел в комнату с большим блюдом рыбного ассорти: на тарелке лежали три скукоженные кильки с уже оторванными головами и засушенная с прошлой пьянки селедка.

— У кого деньги-то, Звездочёт?… У всякого быдла, у торжествующих свиней!.. Они казны не считают… Но за твой исторический реализм, передвижник, они и гроша ломаного не заплатят. Не их товар.

— Товар? — не понял Максим.

— Злыдень рассказывал, что ты что-то из жизни Древнего Рима мазюкаешь…

— Смерть Домициана…

— Ну, передвижник, и нашел ты тему!.. Голых баб, что ли, мало? На них хоть какой-то капусты нарубишь. А кому, скажи на милость, нужна нынче смерть обреченного прорицателями смерть двенадцатого цезаря? А? Ты не делай его фигуру главной на картине…