Тёмная сторона света. Бесконечная книга, часть вторая - Андрей Пермяков

Стал думать по порядку: про книжки. О кондукторшах, честно говоря, думать легче. Про них про всех можно разом думать: они похожие – конечно, те из них, с кем лично не знаком. А книжки разные. Вот, например, в романе про Россию: общий вагон3, написанном Натальей Ключаревой, героя тоже высаживали из поезда. Только я, идя к станции Ревякино, думал не про эту книгу, а про «Дневник больничного охранника», сочинённый Павловым Олегом. Не знаю даже, отчего так. Думал, и всё. Там, в книжке, одна старшая медсестра собирается ехать поездом на юг. И я тоже по железной дороге шёл на юг. Видимо, такая оказалась связь.

Когда герой «Дневника» работал в больнице, я тоже работал в больнице. Только в другой больнице другого города. Даже в нескольких. Сначала санитаром, позже медбратом, потом массажистом. Граждан системы БОМЖ туда, где я работал, конечно, привозили. Только они не умирали. В книге Павлова умирали, а у нас нет. Павловских бродяжек доставляли зимой, быстро сажая в очень горячую ванну. Сердце у них останавливалось. Я же сперва работал только летом, и людей, отличавшихся от других людей запахом, у нас мыли из шланга на заднем дворе, позади пищеблока. Они благодарили и долго потом спали. А умирать – нет, не умирали. Во всяком случае, скоро не умирали.

Но вообще «Дневник больничного охранника» начинается зимой 1994 года. Может, тогда в двадцать первой больнице города Пермь тоже стали сажать людей в горячие ванны, и у них приключалась остановка сердца, но я уже сбежал работать массажистом в неврологическое отделение медсанчасти МВД. Там, конечно, бездомных не было. А охранники были. И лифтёр напоминал лифтёра Мишу из «Дневника». Но многое происходило иначе: водку медсёстры не пили, а больные приносили мне вознаграждение. Например, консервированные ананасы из Египта. И конфеты разные. А денег почти не носили: милиция всё ж.

Генералы и наиболее серьёзные полковники лежали в люксовых палатах. Там стояли видеомагнитофоны, а на них целыми днями крутились порнографические телефильмы из Германии. Это да, тут Павлов снова прав.

Раненых из Чечни я поначалу не застал. Там ведь долго были в основном солдаты. Милиция понадобилась позже. Да и зачем раненых отправлять в неврологию? Потом привезли двух капитанов с черепно-мозговыми травмами. Вряд ли от травм этих – скорей, по склонности характера, офицеры чудесили. Сначала друг над другом. Один, тот, кого звали Василий, другому, чьё имя за давностью стало никаким, вписал в лист назначений высокую клизму. Клизму, так сказать, высокого полёта. Безымянный, отбившись, в свою очередь, направил Василия до поликлинического кабинета номер тридцать шесть. Вася, наверное, странно себя ощущал в очереди на аборт. И вместе они бесчинствовали. Например, переодевшись во врачей, устроили обход. Выдал запах полуусвоенного алкоголя. Но офицеров за это из больницы не выгнали.

А про Чечню они не говорили. Про Чечню говорили другие. Например, парализованный от долгого пьянства майор. Он ходить не мог, и я делал массаж ему прямо в палате. Там много работы получилось: спина, шейно-воротниковая зона, правое плечо и дальше вся рука. В назначениях доктор Чудинова, красивая, всегда писала: «массаж правой верхней конечности». Меня это смешило. У человека и других приматов они давно уже называются руками. Но у майора была именно конечность. Скрюченная, печальная такая. Даже дерево не слишком напоминала, пластиковая скорей. Я массажировал, пытаясь разогнуть загогулины его пальцев, а он медленно излагал, ошибаясь в согласованиях коротких фраз:

– Скоро там начнётся по-хорошему. Ты на каком курсе? На четвёртом? Ну, может, дадут закончить. А быстрей всего – нет. Там медики нужны будут. Всё равно мы должны победить. А потом дальше к чурекам пойдём. Если мы не придём, туда турки придут. Ты про турецкие войны читал?

Сосед майора вздыхал на своей кровати и советовал паралитику заткнуться.

Платили средненько. Вот у Павлова лифтёр получает сорок тысяч в месяц, это в переводе выходит десять бутылок водки. Стало быть, я тогда зарабатывал ежемесячно полтора ящика. Или по-другому – литр водки «Абсолют», банку красной икры и килограмм финского сервелата. Это называлось ценовой диспропорцией. Спиртного, впрочем, по финансовой мизерности и российского-то не пил. Сто тысяч рублей. Весной девяносто четвёртого года это равнялось двадцати долларам США.

Импортный алкоголь из круга тогдашнего общения систематически употребляли полковники, заведующий отделением и два бандита. Других знакомых бандитов у меня не было. А в книжке Олега Павлова:

«Хирурги – молодцеватые, розовощекие, успешливые4 в работе, а значит, и в деньгах ребята – пьют, модничая, только американский джин, а когда напьются, то переодеваются в спортивную форму и отправляются играть в футбол. Новый стиль жизни. Но какой-то он игрушечный или уродский. Хоть, может, так теперь и будет: напиваться, но тем, что модно; сношаться, но для здоровья, похмеляться не иначе как футболом».

Зря он их так, наверное. Работа, правда, тяжёлая. Или, может, это я из солидарности думаю: тоже ведь автостопом катаюсь не совсем от бедности. Между прочим, своей тогдашней зарплаты, ста тысяч в месяц, я снова достиг совсем недавно. Рубль, конечно, другой немного, а на водку «Абсолют» и доллары зарплату переводить уже лень.

А ещё к нам в больницу голодные не ходили. Но это, опять-таки, от принадлежности учреждения правоохранительным людям. Хотя лёгкий культурный шок, связанный с пищей, у меня первое время оставался перманентным. Мы, низший медицинский персонал, в семь часов вечера собирались в столовой. В принципе, к этому времени мой рабочий день завершался, но работа физическая, и до дому – полтора часа на двух автобусах. А медсёстрам и санитарочкам ещё ночь впереди. Сёстры за счёт ночных смен получали чуть больше меня, однако тоже немного. Вот и собирались за ужином для приличного общения.

Супу после кормёжки основного контингента оставалось много: хоть борща, хоть капустных щей. А гороховый, например, им готовили редко. Мы все наедались, и Павловна ещё собаке полведра уносила. Котлетки, понятное дело, больные уминали сами. Иногда оставался набор «Змей Горыныч» из тощих куриных шей. Чай, конечно. Хлеб всякий. Всё б ничего так, но санитарка Лариса, сложив пюре в стальную миску с высокими краями, выливала туда же борщ. И чёрный хлеб крошила, иногда приговаривая: «Супик жиденький, да питательный, будешь тощенький, да старательный». Образовавшуюся сизую бурду она медленно пожирала, представляясь мне особью иного биологического вида. Жил в частном доме у деда поросёнок Изюмка. Похожее ел – вкусный стал.

Другие санитарки тоже, конечно, не обладали старомхатовским произношением и, запоздав, например, приветствовали трапезу друг дружки так:

– Приятный аппетит!

– Не жёвано летит.

И всё же это пребывало в рамках культуры, доступной мне не по книжкам. Сам долго обитал с бабушкой в частном доме, где ели разными ложками, но из одной большой тарелки. Лариса же пребывала в чуть ином космосе.

Получилось вот у этой тётки устроиться к милиционерам в лечебницу вопреки давней судимости – и славно. Но хлеб-то в хрючевку5 зачем слагать?

Хотя санитаркам тяжело. Особенно в апреле и потом уже осенью. Лучше стало, когда появились бахилы. Впрочем, Олег Павлов их ругает:

«Теперь нововведение: сменная обувь! Посылают за пакетиками в магазин за углом: купишь два пакетика, зачехлишь в них обувь – проходи. Пакетик стоит пятьсот рублей. Магазин, кажется, начал хорошо наживаться. Использованные и выброшенные эти пакеты разбирает под конец дня больничная обслуга, которая сплошь малоимущая: санитарки, лифтеры, берут про запас, для родни. Описать это зрелище, как люди стадом обуваются пакетиками и бредут в отделения, я не в силах – нет таких красок, такого хладнокровия у меня. Слышны не шаги, а сплошное крысиное шуршание по всей больнице и глухота».

Павлову, кажется, всех жалко. На то он и большой русский писатель. «Жалкий» – самое частое слово в «Дневнике больничного охранника». Нет-нет, цитат я наизусть не помнил. И помнить не мог, конечно. Я их потом сверял, когда эту повесть стал писать. Но вообще, наверное, книга хорошая, раз вот так взяла и заранее напомнила себя на перегоне от Бараново к Ревякино.

Город Тула, где темно

Перед станцией Ревякино, на регулируемом пересечении железной дороги с дорогою автомобильной начался юг. В речи дежурной по этому самому переезду возник чудесный звук, лишённый в русском языке собственной буквы и обидно называемый «фрикативным г». Сами вы фрикативные. Между прочим, говорят, римляне так и произносили. Хотя это давно было, мало кто помнит.

А дежурная на перекрёстке, наверное, специально речь свою организовывала, включая тот звук сколь можно чаще: