Весенняя лихорадка - Джон О'Хара

— Дорогая, это неправда. Ни к кому ты не относишься. И неужели не поверишь мне, если я скажу тебе, что говорил так часто? Что бы мы ни делали, всякий раз, когда вижу тебя такой утром, днем, среди других людей, я не могу поверить, что ты моя девушка. Или была моей. А ты так красива в этом платье и шляпке. Извини, что я такой.

— Ты не стал бы разговаривать так с Либ. Или с Кэролайн.

— Я бы вообще не стал с ними разговаривать. Не хочу раздражаться. Пошли, пока я опять не ляпнул чего-то такого.

— Хорошо. Поцелуй меня. Некрепко.

Изабелла протянула руку, Джимми вытащил ее из кресла и притянул к себе.

— Я должен крепко поцеловать тебя. Целовать тебя некрепко? Невозможно.

Он засмеялся.

— Не так уж невозможно, — сказала Изабелла. — Всему свое время.

И тоже засмеялась.

— Теперь я не хочу идти, — сказал Джимми.

— Мы идем. Посмотрю, взяла ли ключ. — Порылась в сумочке. — Да, взяла. Губную помаду, Джимми. Я сейчас. Дай мне свой платок. Ну, все.

Джимми распахнул перед ней дверь и взмахнул свободной рукой так, словно хотел шлепнуть Изабеллу по заду, но не коснулся ее. Изабелла вызвала лифт, он со скрипом и ворчанием спустился, дверь открылась.

— Доброе утро, мисс Стэннард, — сказал лифтер.

— Доброе утро, — ответила она.

Они вошли, кабина начала спускаться, но остановилась на следующем этаже, вошли мужчина и женщина. Оба были одного роста, поэтому мужчина казался ниже.

— Доброе утро, мистер Фарли, миссис Фарли, — сказал лифтер.

— Доброе утро, — ответили те.

Пассажиры не смотрели друг на друга, их взгляды были обращены на плечи лифтера. Все молчали, пока лифт не достиг первого этажа, тут Изабелла улыбнулась и позволила миссис Фарли выйти первой, затем вышла сама, потом Фарли повел подбородком в сторону открытой двери, указав Джимми глазами, что ему следует выйти первым, и был явно удивлен, когда Джимми так и сделал. Но Фарли обогнали их по пути к двери, и швейцар уже держал распахнутой большую дверцу их машины. Двигатель машины, четырехместного «паккарда» с откидным верхом, заработал, словно с каким-то властным вызовом, звук слегка походил на бульканье лодочного мотора в воде.

— Подумать только, мы ходим пешком, а такая дрянь, как эти люди, разъезжает в шикарных машинах. Ничего, скоро все переменится, все переменится. Думаю, ты знаешь, кто позавчера громче всех шумел на Юнион-сквер[2].

— Думаю, что знаю, — сказала Изабелла. — Мне что-то не нравится твой тон.

Но Джимми стал насвистывать, а потом напевать: «Я хочу вернуться вновь в Манхэттен, в этот милый сердцу грязный город».

На Мэдисон-авеню их едва не сбило огромное такси «парамаунт». Джимми обругал водителя, тот ответил: «Еще слово, и я наплюю вам в рожи». Изабелла и Джимми отчетливо слышали, как единственная пассажирка, девушка в меховом манто, крикнула водителю: «Еще слово, и наплюй им в рожи». Такси проехало на красный свет и понеслось в южную сторону.

— Милая девушка, — сказала Изабелла. — Ты ее знаешь?

— Откуда мне ее знать? Она явно живет где-то здесь. В центре, в Гринвич-Виллидже, мы так не разговариваем.

— Да, конечно, только, позволь заметить, такси едет в центр и притом очень быстро.

— Ладно, позволяю. А потом та гнусная парочка в лифте. Мистер Принстонец в очках и с супругой. Держу пари, они сейчас дерутся в этой красивой большой тачке. Предпочитаю знаться с девушкой, которая кричит из такси «Наплюй им в рожи», чем с двумя вежливыми людьми, которым не терпится остаться в одиночестве, чтобы вцепиться друг другу в горло.

— Вот в этом разница между мной и тобой. Я предпочитаю жить в этой части города, где люди хотя бы…

— Я ничего не говорил о жизни по соседству с ними. Только сказал, что лучше знаться с такой девушкой — той девушкой, — чем с этой публикой. Вот и все.

— Все равно я остаюсь при своем мнении. Я предпочитаю знаться с этим человеком и его женой. Собственно говоря, я случайно узнала, кто эти люди. Он архитектор.

— Мне плевать, кто они, но не плевать, кто эта девушка.

— Девица, надевающая норковое манто в такой день. Дешевка.

— Ну, раз у нее норковое манто, должно быть, ей неплохо жилось. — Помолчав несколько секунд, Джимми продолжал: — Знаешь, о чем я думаю, а? Нет, не знаешь. Но я бы хотел сказать, если пообещаешь не злиться… Я подумал о том, какое сильное сексуальное влечение существует между нами, иначе зачем мы продолжаем видеться, хотя постоянно ссоримся?

— Мы ссоримся только по одной причине — из-за твоей манеры разговаривать со мной.

Джимми ничего не ответил, и они молча прошли несколько кварталов.

Когда наступало воскресное утро, Пол Фарли не любил оставаться наедине с женой, а Нэнси Фарли не любила оставаться наедине с Полом. Они были католиками и поженились в четвертое лето после войны, но по досье в газетах, не глядя на их имена, невозможно было догадаться, что бракосочетание состоялось в церкви Святого Винсета Феррера. О Поле говорилось: «Учился в лоренсвиллской школе и в Принстоне, служил за океаном в звании второго лейтенанта в пулеметной роте 27-й дивизии. Член Ассоциации бывших членов первой роты, Принстонского клуба и теннисного клуба». О Нэнси говорилось: «Мисс Макбрайд, член юношеской лиги, училась в школе в Брэрли и в Вестовере, была введена в общество в прошлом сезоне на танцах в Колони-клубе и затем на Котильоне холостяков в Балтиморе, штат Мэриленд».

После бракосочетания у них появились один за другим трое детей, но когда дочка, самая младшая, умерла, Нэнси, очень хотевшая девочку, приняла решение. Оно стало большим достижением в ее жизни. До тех пор она всегда делала то, что ей говорили люди. Целый ряд людей: мать, в несколько меньшей степени отец, няня, гувернантка, учителя и церковь. В доме Макбрайдов существовал слабый, но ощутимый запах святости, поскольку дядя Нэнси был очень близким другом покойного кардинала Гиббонса, и Макбрайды, как выражались сами, понимали свое положение. Все члены семьи были верующими, слуги тоже, и во время разных дебютов Нэнси в большом доме на Восточной Семидесятой улице по-прежнему находилось должное количество икон, в каждом письменном столе был ящик с разбитыми бусинами четок, распятиями с отсутствующим телом, книгами отца Лэзенса «Мой молитвенник», «Служебник мессы» и другими молитвенниками для особых случаев. Одна из проигранных битв Нэнси против владычества старших (они все давили на нее) велась за то, чтобы убрать висевшую над дверью ее спальни белую фарфоровую чашу для святой воды. В конце концов Нэнси капитулировала, потому что приходившие к ней подруги из Вестовера восхищались этим религиозным предметом.

Нэнси была младшей из четверых детей. Первый, Торнтон, был на десять лет ее старше. Он окончил католическую подготовительную школу, где обучение стоило дорого, Йельский университет и Фордхемскую юридическую школу. Работал вместе с отцом в юридической фирме и не интересовался ничем, кроме законов и гольфа.

Следующей по возрасту была Молли, единственная сестра Нэнси. Она была старше ее на восемь лет, и когда Нэнси вышла замуж, Молли вела на Филиппинах жизнь супруги армейского офицера.

На два года младше Молли был Джей — Джозеф, но все называли его Джеем. Он не смог окончить подготовительную школу и почти всю жизнь, с тех пор как заболел туберкулезом, жил в Нью-Мексико. Работал над монументальной историей церкви и индейцев на юго-западе.

Между Джеем и Нэнси ожидался еще ребенок, но то была внематочная беременность, от которой мать едва не умерла. Это скрывали от Нэнси не только во время девичества, но даже после того, как она вышла замуж и родила двоих детей. Нэнси не знала о бедственной внематочной беременности матери по той причине, что мать не знала, как это объяснить. Об этом помалкивали, пока дочка Нэнси не умерла в младенчестве, и тогда миссис Макбрайд сказала ей. То, что об этом молчали так долго, привело Нэнси в ярость. Это не могло бы отразиться на ее желании иметь детей, но молчание матери казалось ей оскорбительным. Люди должны сообщать тебе о таких вещах. Мать должна была рассказать об этом. Но потом Нэнси вспомнила: в том, что касалось ее матери и секса, то, что должно было быть, и то, что было, — совершенно разные вещи. Миссис Макбрайд приняла теорию церкви, что сексуальное воспитание детей нежелательно, непозволительно. Когда Нэнси было четырнадцать лет, мать сказала ей, что «это бывает у девочек», и больше не говорила ничего, пока Пол и Нэнси не решили пожениться. Тогда миссис Макбрайд поделилась с дочерью еще одним сведением: «Не позволяй Полу прикасаться к тебе в критические дни». Все прочее Нэнси узнавала из разговоров со школьными подругами и из чтения тайком поучительных пропагандистских брошюрок, которые правительство выпускало во время мировой войны, — там подробно описывались зверства немцев над бельгийскими девушками, монахинями, священниками, старухами. Эти брошюрки не вызвали у Нэнси желания тратить карманные деньги на «облигации Свободы», но просветили ее относительно собственной анатомии и анатомии молодых людей, с которыми она каждое лето купалась на южном берегу Лонг-Айленда.