Пока Париж спал - Дрюар Рут

Я убираю зубную щетку на место, смотрю в окно, особо ни на что не рассчитывая. На улице никого. Мой живот снова урчит. Голова кружится. Мне надо съесть что-то сладкое. Достаю с верхней полки банку, заворачиваю в фольгу печенье для Сэма, а другое разламываю пополам для себя. Я откусываю кусочек, опасаясь, что желудок снова скрутит, но от печенья мне становится легче, и я съедаю и вторую половину.

Проходит двадцать минут. Я поднимаюсь наверх, в нашу спальню, и сажусь за туалетный столик. Достаю из верхнего ящика расческу с натуральной щетиной и до блеска расчесываю волосы. Зеркало говорит мне, что я все еще привлекательная: ни морщин, ни седых волос, никакой обвисшей кожи. Снаружи все в полном порядке. Только моему сердцу как будто уже лет сто.

Я поднимаюсь и разглаживаю покрывало, сшитое Амишами в Пенсильвании: сотни идеальных шестиугольников соединены друг с другом вручную. Наша первая совместная поездка. Сэм только научился ходить, но еще некрепко стоял на ногах и иногда падал. Помню, как бежала перед ним, чтобы в случае чего поймать.

Осталось десять минут. Я спускаюсь вниз и снова брожу по комнатам. Наконец открываю входную дверь. Яркий солнечный свет ослепляет, и я возвращаюсь за шляпкой. Пока я иду по садовой дорожке, чуть ли не впервые, задаюсь вопросом: почему американцы так любят оставлять двор открытым, не обносят его забором или кирпичной стеной? Кто угодно может подойти прямо к дому и заглянуть в окно. Это так сильно отличается от французских дворов, всегда окруженных высокой стеной или густыми кустами, которые как бы сообщают незваным гостям, что их здесь не ждут.

Жан-Люку нравится здешняя открытость. Он говорит, то, что произошло во Франции, здесь бы никогда не случилось, потому что здесь все честны друг с другом. Никто бы не сдал своего соседа и потом не побежал бы прятаться за закрытой дверью, пока того арестовывают. Мне не нравится, когда он так идеализирует свою новую родину. Не могу избавиться от ощущения, что это предательство по отношению к Франции. Годы голода, страха, лишений – эти вещи могут превратить хорошего человека в плохого.

– Чарли! – Мардж зовет меня со двора напротив, прерывая мои мысли. – Где ты была сегодня? Мы пили кофе у Дженни. Мы думали, ты придешь.

– Извините. – Мое сердце замирает, и я прикрываю рот тыльной стороной руки, чтобы скрыть ложь. – Мне нужно было съездить за покупками. Я ездила в «Лаки».

– Что? Ты поехала в такую даль? Мне казалось, ты ненавидишь эти гигантские супермаркеты. Надо было сказать. Я бы съездила с тобой.

– Извини, что пропустила кофе.

– Ничего. Мы собираемся у Джо в пятницу. Слушай, я хочу попросить у тебя кое о чем. Ты не могла бы забрать сегодня моего Джимми? Мне нужно отвезти Ноа к врачу. У него температура, и мне никак не удается ее сбить.

– Конечно.

Я пытаюсь улыбнуться, но чувствую себя так, будто предаю соседей, которых знаю много лет.

– Спасибо, Чарли!

Она широко улыбается.

Пока иду к школе, вспоминаю, как тепло к нам отнеслись соседи, когда мы только приехали в Санта-Круз девять лет назад. В течение первой недели нас пригласили в гости не только на аперитив, но и на барбекю. Меня до глубины души тронуло то, как местные собираются компаниями, их громкие, веселые голоса, уверяющие, что они так счастливы познакомиться с новой семьей. Жан-Люку дали огромную кружку пива, мне – бокал белого вина, как только мы вышли во двор. Они возились с Сэмом, нашли ему место в тени под деревом, постелили там его детское покрывало и разложили игрушки. Это не выглядело как формальность, дань приличиям, я этого не заметила. Все и всё было таким открытым, и как только первый кусок мяса был готов, гости окружили гриль. Мне было очень приятно, когда кто-то протянул мне тарелку, на которой уже была еда. Мы сидели там, где нам нравилось, двигая деревянные стулья от одной компании к другой.

В Париже все было иначе. В те редкие разы, когда мои родители принимали гостей, они заранее составляли план рассадки. Гости терпеливо и тихо ждали, пока хозяин распределит места. И напитки никогда не подавались, пока все без исключения гости не приедут. Мама всегда жаловалась на то, как неприлично опаздывать и заставлять всех ждать целый час, чтобы выпить. Как бы то ни было, война положила конец таким обедам.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Здесь же как будто не было никаких правил. Женщины свободно разговаривали со мной, не стеснялись смеяться. Мужчины подшучивали – говорили, что мой акцент звучит сексуально. Я была очарована, а Жан-Люк и подавно. Он влюбился в Америку с самого первого дня. Даже если он когда-то и скучал по дому, то никогда не говорил об этом. Ему все казалось чудесным и удивительным: изобилие еды, приветливость людей, легкость, с которой можно было купить все что угодно.

– Это американская мечта, – все время повторял он. – Мы должны научиться идеально говорить по-английски. Самюэлю будет легко, английский будет его первым языком, он сможет помочь нам.

Вскоре Самюэль стал Сэмом, Жан-Люк – Джоном, а меня стали называть Чарли. Мы стали американскими версиями себя. Жан-Люк говорил: это значит, что нас приняли и в знак благодарности за такой теплый прием мы должны прекратить говорить на французском. Он считал, иначе покажется, будто мы не хотим стать частью этого общества. Поэтому мы говорили только на английском, даже между собой. Конечно, я понимала его, хотя меня сильно огорчала невозможность петь Сэму колыбельные, которая моя мама пела мне. Это еще больше отдаляло меня от моей семьи, моей культуры, это поменяло наш способ общения, наш способ существования. Я все еще любила Жан-Люка всем сердцем, но все было иначе. Он больше не шептал мне mon coeur, mon ange, mon trésor. Теперь это было «дорогая», «милая» или и того хуже – «детка».

На пустой игровой площадке раздается звонок. Он прерывает мои мысли. Дети толпой выбегают на улицу, с шумом разыскивая своих матерей. Сэма очень легко узнать по его блестящим темным волосам, выделяющимся на фоне светлых голов. Его оливковая кожа и тонкие черты выдают в нем другие корни. Один сосед однажды сказал, что такие длинные ресницы потрачены впустую на мальчика. Как будто красоту вообще можно потратить впустую. Странная мысль.

Сэм смотрит по сторонам, улыбаясь, прямо как Жан-Люк. Он уже слишком большой – девять лет, чтобы мчаться мне навстречу, как раньше; сначала он заканчивает разговор с друзьями и только потом медленно подходит, изо всех сил изображая непринужденность.

Я целую его в обе щеки, прекрасно осознавая, насколько ему будет неловко, но не могу удержаться. И вообще – немного смущения время от времени только поможет сформировать его характер.

– Скажи Джимми, что он пойдет с нами, – говорю я.

– Здорово.

Он убегает, но неожиданно останавливается и возвращается назад.

– А папа уже дома?

– Еще нет.

Не сказав ни слова, он идет искать Джимми.

Когда ребята возвращаются, я достаю шоколадное печенье и делю его на две части. Джимми мигом проглатывает свою половинку.

– Дома есть еще, – говорю я.

– Ура!

Джимми бежит вперед.

– Ну же, Сэм!

Но Сэм идет рядом со мной.

Джимми убегает, исчезая за поворотом. Я кладу руку на плечо Сэма.

– Не беспокойся, скоро папа будет дома.

– Но чего хотели эти люди?

– Поговорим позже.

– Буу!

Джимми выпрыгивает на нас из-за угла.

Мое сердце уходит в пятки, я вскрикиваю.

Джимми истерично смеется.

– Простите, – выдавливает он между смешками.

Когда мое сердцебиение приходит в норму, я притворяюсь, что мне тоже смешно, чтобы снять возникшее напряжение.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Джимми берет Сэма за руку, и они убегают.

Дома я ставлю банку с печеньем на кухонный стол перед мальчиками.

– Ешьте столько, сколько хотите.

Джимми округляет глаза и улыбается до ушей.

– Ого, спасибо!

Наблюдая за тем, как они уплетают печенье, я успокаиваюсь.

– Мама, это самое вкусное печенье из всех.