Сильные духом (в сокращении) - Роберт Дейли

Среди беженцев уже распространилась молва о Ле-Линьоне. Вайсы сели на поезд и поехали туда. Родители записали Рашель в местную школу и сняли ей комнатку в пансионе. И снова она плакала, прощаясь с отцом и матерью.

Какое-то время от них приходили письма, а однажды они даже позвонили. Потом письма прекратились, и больше она вестей от родителей не получала. Пастор Фавер с женой взяли к себе эту худую, запуганную девчушку, обещавшую через пару лет стать настоящей красавицей. Они относились к ней как к дочери и дали ей новое имя. Вскоре Рашель заговорила по-французски так же свободно, как на двух других языках.

Она жила в семье пастора уже четыре года. В его доме она вновь узнала родительскую любовь и ласку, которых ей так недоставало с отъезда в Англию. Спустя некоторое время она спросила, нельзя ли и ей, как остальным детям, звать Фавера и его жену папой и мамой.

Незадолго до полудня кортеж министра остановился перед ратушей Ле-Линьона, где уже стояли, ожидая гостей, мэр, пастор Фавер и его помощник Анрио. Мэр открыл дверцу машины, в которой сидел Дезэ — высокий мужчина лет сорока с дежурной улыбкой на загорелом лице. Дезэ был гражданским министром в гражданском правительстве, но это не помешало ему надеть новую, с иголочки, военную форму.

Мсье Дезэ с несколько смущенным видом озирался по сторонам. Должно быть, он ожидал увидеть вывешенные в честь его приезда флаги и транспаранты, но никакого праздничного убранства не обнаружил. Возможно, он думал, что его выйдут приветствовать толпы людей. Но улицы городка были пусты.

В пристройке к ратуше имелся большой зал для собраний, где и накрыли столы для гостей. Угощение приготовили скромное. Мэр хотел устроить ради высоких особ настоящий пир — для этого отцам города пришлось бы сложить свои продовольственные карточки, а кое-что прикупить на черном рынке. Однако пастор Фавер возразил, заметив, что в нынешние трудные времена подобная роскошь может смутить гостей.

На первое подавали жидкий суп. Рашель вошла в зал с большой супницей. Первым она должна была обслужить Дезэ. Когда она наклонилась над ним, тяжелая посудина начала выскальзывать у нее из рук. Ей удалось кое-как ее удержать, но часть содержимого все-таки выплеснулась на спину министру.

С минуту Рашель стояла, оцепенев от ужаса. Затем поставила супницу на стол и убежала. В зал она больше не вернулась. Официантке пришлось обслуживать гостей в одиночку.

Наконец они встали из-за стола. Следующим пунктом программы было выступление на стадионе.

— Это далеко? — спросил министр.

— Не очень, — ответил пастор Фавер.

— Может, мне лучше надеть пальто?

— Не знаю. Лично я замерзнуть не боюсь.

До стадиона было метров восемьсот или девятьсот. Резкий декабрьский ветер пронизывал до костей — нетрудно вообразить, как должен был себя чувствовать на таком холоде человек в мокрой одежде.

По требованию высокого начальства на стадионе собрали молодежь со всей округи — от младших школьников до подростков, в том числе целый отряд бойскаутов.

На некотором удалении от слушателей соорудили небольшой помост, на котором установили два маломощных громкоговорителя. Дезэ подошел к микрофону и развернул листки с заранее написанным текстом. Но едва он открыл рот, как к нему подбежали бойскауты — каждый лично хотел пожать ему руку. Какое-то время Дезэ улыбался, благосклонно принимая знаки уважения. Однако постепенно улыбка сползала с его лица. Следом за бойскаутами и другие дети стали лезть на помост. В образовавшейся толчее министра несколько раз чуть не свалили с ног. Стоявшая позади него свита ежилась от ветра и притопывала, чтобы хоть немного согреться. Мсье Дезэ уже просто трясло от холода.

Наконец поток желающих пожать ему руку иссяк, и он снова встал к микрофону, но оказалось, что техника не работает. Замерзший министр спустился с помоста и начал речь. Он призвал молодежь Ле-Линьона соблюдать расовые законы, исполнять свой долг перед отечеством. Ему приходилось кричать, но почти все его слова уносило ветром. Промучившись с минуту, он чуть ли не бегом покинул стадион.

Далее гостям предстояло посетить церковную службу. Прочесть проповедь Фавер пригласил известного швейцарского богослова, специально приехавшего из Женевы. Он говорил об обязанности каждого христианина блюсти законы и подчиняться властям — при условии, что эти законы справедливы, а государство не заставляет людей нарушать заповеди Божии, главнейшая среди которых — любовь к ближнему.

Неожиданно дверь отворилась, и в зал вошли пятеро школьников. Подойдя к Дезэ, они вручили ему бумагу. Старший, которому на вид было не больше двенадцати, вежливо попросил министра ее прочесть.

— Прямо сейчас?

— Да, — ответил мальчик. — Пожалуйста, мсье.

И Дезэ прочел. Дойдя до середины, он нахмурился, а закончив, протянул листок префекту департамента. Тот, взглянув на текст, что-то забормотал себе под нос, а когда дочитал до конца, скомкал бумагу и бросил на пол. Швейцарский богослов подобрал ее, пробежал глазами и передал Фаверу.

Позднее листок вывесили на доске объявлений у ратуши, где каждый мог его прочесть. Вот что там было написано:

Недавно мы узнали о том, что французские полицейские, действуя по приказу оккупационных властей, врывались в дома и хватали евреев, не совершивших никаких преступлений, уводили из семей отцов, разлучали матерей с детьми. Всех их забирали, чтобы отправить в лагеря в Германии и в Восточной Европе.

Мы считаем своим долгом сообщить вам, мсье Дезэ, что среди нас есть евреи. Но мы не делаем различий между евреями и неевреями, ибо это противоречит Божьим заповедям.

Если наши товарищи, единственная вина которых — то, что рождены в иной вере, получат приказ сдаться властям, они не выполнят это распоряжение, а мы постараемся сделать все, что в наших силах, чтобы их спрятать.

— Мсье, — сказал мальчик, которому, видимо, было поручено говорить, — не могли бы вы дать нам ответ?

У Дезэ выдался трудный день, и, возможно, поэтому он не сдержался и ответил слишком резко:

— Я не имею никакого отношения к евреям, которые в любом случае являются врагами нашего государства. Обращайтесь к префекту вашего департамента.

Развернувшись, он вышел из зала. Через минуту все услышали, как завелась его машина.

Префект Брен, высшее гражданское должностное лицо департамента Верхняя Луара, набросился на пастора Фавера:

— Кто это написал? — Лицо у него перекосилось от злости.

— Может, спросим кого-нибудь из этих детей?

— Двенадцатилетний мальчишка не мог такое написать.

— В нашем городе дети прекрасно пишут по-французски.

— Сегодняшний день должен был стать днем национального согласия, — сказал Брен.

— О каком согласии может идти речь, когда нашим братьям и сестрам грозит отправка в лагеря — лагеря смерти.

— Скрывающиеся в вашем городе евреи вам не братья! — заорал префект. — Они вам не единоверцы и даже не сограждане! Они — иностранцы.

— Но они ни в чем не повинны.

— Отправлять в лагеря их никто не собирается, — заявил Брен, пытаясь взять себя в руки и говорить спокойнее. — Это сказал сам маршал Петэн, а он никогда не лжет. Как и фюрер.

Брен был ревностным католиком и ярым антикоммунистом. Всем известно, что Францию погубили коммунисты, масоны и евреи, утверждал он.

— Если англичанам можно было создать сионистский центр в Палестине, почему же фюреру нельзя отправить европейских евреев в Польшу. Там они получат землю, дома и подходящие для них условия жизни. Тогда они наконец перестанут разлагать западные страны, — продолжал префект. — Через несколько дней я пришлю своих людей, чтобы они задержали всех евреев, живущих в Ле-Линьоне.

— Для нас не существует евреев и неевреев, — медленно произнес пастор. Он снял очки и протер стекла. — Для нас существуют только люди.

— У меня есть приказ. — Брен снова перешел на крик.

— Приказ оккупантов, — спокойно ответил Фавер. — Но ведь вы француз. — Он отвернулся.

— Если вы и дальше будете столь же неосмотрительны, — крикнул префект ему в спину, — в лагерь отправят вас.

В сопровождении своей свиты он направился к выходу.

Глава вторая

Когда Фавер наконец поднялся с постели и вышел из спальни, телефон успел прозвенеть десять раз и разбудить весь дом.

— Едут, — сказал голос в трубке.

Кто-то из муниципалитета, а может быть, из полиции, подумал Фавер. Кто именно — он не знал, хотя тот же самый человек звонил и раньше, предупреждая об облавах.

Фавер не знал, сколько евреев скрывается в Ле-Линьоне и ближайших городках и деревнях. Наверняка больше тысячи. На случай опасности, подобный сегодняшнему, существовал особый план, и Фавер снял трубку, чтобы привести его в действие. Телефон не работал.