Десять жизней Василия Яна. Белогвардеец, которого наградил Сталин - Иван Просветов

Летом в Ревель приезжали на гастроли знаменитые петербургские цирки Чинизелли и Труцци. Если Митя был поклонником женской красоты на арене, знакомился с артистками, наездницами и акробатками, дарил им цветы и свои стихи, то Василий, наоборот, старался подружиться с клоунами, эквилибристами и жонглерами. Но при разнице темпераментов, привычек и желаний братья никогда не ссорились, и старший неизменно помогал младшему.

Григорий Андреевич поощрял все увлечения сыновей – и французской борьбой, и литературой. И образование они продолжили на свой выбор. Дмитрий поступил в Императорский Санкт-Петербургский университет на факультет восточных языков, Василий в 1892 году – на историко-филологический факультет.

Студенческие годы – время, когда складываются характер и взгляды на жизнь. Но о нем Ян в своих мемуарах почему-то рассказал гораздо меньше, нежели о детстве, и почти без задушевных подробностей.

Среди любимых профессоров он особо выделил Сергея Платонова, умевшего блестяще преподать картины разных эпох российской истории, и Фаддея Зелинского, читавшего курс античной истории. Лекции Зелинского Ян потом не раз вспомнит, что неудивительно. Слушать их приходили студенты едва ли не всех факультетов: «Античный мир, воскрешаемый Зелинским, не был миром реальной действительности. Его герои – статуи из паросского мрамора, сверкающие на солнце как свежевыпавший снег. Но они не были холодны. Они были, как Галатея Пигмалиона, одухотворены пафосом любви. Они выражали те вечно-человеческие страсти, которые подчиняли людей Мойре, порождали трагедии…»[6]

Василий пренебрегал штудированием литографированных лекций – скучновато. Зато постоянно углублялся в чем-то зацепившие его «специальные вопросы». Иногда это приносило приличные плоды. Так, за работу «Псковские говоры» его наградили стипендией – 25 рублей в месяц, на два года. И дважды приглашали на научные беседы студентов – выступить по теме «Островитяне Большого и Малого Рогге. Наблюдения над остзейскими шведами» (там Янчевецкий, вероятно, побывал, когда приезжал в Эстляндию на каникулы).

В цирке братьев Труцци он разыскал акробата Жаколино Роше, с которым познакомился гимназистом. Договорился о занятиях – по рублю за урок. Однажды, делая сальто, Василий вдруг растерялся и чуть не приземлился на голову. Роше подхватил его, поставил на ковер, дал тумака и отчитал: «Каррамба! Нельзя пугаться, когда ты на арене. Верь, что все удастся, только старайся каждый раз напрячь все силы». Словесный урок потом пригодился Яну не хуже гимнастических. Он научился ходить на руках, делать сальто-мортале, флик-фляк и иные трюки. Эти умения неоднократно выручали его в последующих странствиях.

Еще Василий Янчевецкий примкнул к сигмаистам. Так именовали себя участники неформального студенческого клуба оригиналов, возглавлял который Сергей Сыромятников – литературный псевдоним Сигма. Выпускник 1890 года, Сыромятников служил в Министерстве юстиции, одновременно делал карьеру журналиста, но поддерживал связи с альма-матер. Он печатался в «Новом времени» и многих других столичных газетах и журналах, отличался хлесткой и остроумной речью. В общем, был для студентов авторитетом, и потому Янчевецкий с радостью согласился поработать у Сигмы секретарем – фактически забесплатно. Знакомство переросло в долгую доверительную дружбу.

Разумеется, он общался со студентами, увлеченными революционными идеями. Но сын гимназического директора, воспитанный в духе служения государственным интересам, считал: для улучшения народной жизни не обязательно устраивать политический переворот. Надеяться можно на постепенные преобразования и просвещение. Партийные догматы так же вредны, как и слепое подчинение иностранным влияниям. Что действительно важно – это борьба за свободу слова, личности, совести, собраний и развитие образования, медицины, промышленности. Но борьба все же ненасильственная. История человечества и так полна войн, мятежей и раздоров, но разве худой мир не лучше доброй ссоры, а согласие не стоит выше противоречий?

По тихим небесам, под яркими звездамиПо синей мглеЛетел небесный дух, прозрачными очамиСклонясь к земле.

Казалось тихо все, объятый сном глубокимСпал шар земной;Но ясно светлый дух все видел зорким окомПеред собой.

Там разгоралась брань, и кровью орошалисьРавнины битв,И с злобой бешеной в устах мешалисьСлова молитв.

Безумный гнев, тоска и ненависть кипелиВ сердцах людских.Они рвались всю жизнь, но кинуть не хотелиОков земных…

Это стихотворение Василий сочинил для «Литературного сборника произведений студентов Императорского Санкт-Петербургского университета», издать который придумал Сигма. Доход от продажи книг предполагалось передать обществу вспомоществования неимущим студентам. Редактировали сборник знаменитости – поэт Аполлон Майков и писатель Дмитрий Григорович. Обложку и виньетки нарисовал студент-юрист Николай Рерих. Дмитрий Янчевецкий предоставил переводы из Конфуция и сделал иллюстрации для трех стихотворений брата. Вот еще одно из них:

О, что ты, жизнь? Ты – дивная мечта,Слетевшая с небес. Ты – сон богов,Ты – эльфов полуночное порханьеПо стебелькам заснувших ароматныхНедвижно грезящих цветов. Ты – рай!Ты – грусть неясная, ты – скорбь, тоска!Ты – муки, ты – страданья! Что же ты?

Все сообразно с традициями времени. Ничего новаторского в русской поэзии еще не появилось, а Василий Янчевецкий к тому же увлекался немецкими поэтами-романтиками. Гимназист-фантазер превратился в мечтательного студента, грезящего наяву? О нет. Сдав в 1898 году выпускные экзамены и получив диплом II степени, он решил, что исполнил данное родителям обещание. И теперь вправе осуществить заветное желание – отправиться в настоящее странствие. Настоящее – значит, трудное. Пешком по России. С котомкой за плечами.

«Средств для путешествия у меня не было, но меня неудержимо влекла влюбленность в дорогу и в далекие горизонты», – вспоминал позднее Ян. К приключению он подготовился – послал письмо редактору «Санкт-Петербургских ведомостей» князю Ухтомскому с предложением стать корреспондентом газеты в своих скитаниях по Руси. Намеченный маршрут впечатлял: от Великого Новгорода до Волги, через Урал, и по Сибири до Владивостока.

В ожидании ответа Василий ходил на службу в Казенную палату Ревеля – место подыскал отец. Григорий Андреевич присмотрел и невесту для сына – весьма привлекательную девушку, к тому же с солидным приданым: ее родители владели большим пивоваренным заводом. После знакомства Василий про себя решил, что она – счастливая и желанная находка для любого жениха. Но на вопрос отца «Ну как?» показал письмо от князя Ухтомского, только что полученное с почты. Редактору столичной газеты понравилась идея путешествия, и он предлагал жалованье 50 рублей в месяц и по 50 копеек за каждую строчку напечатанных очерков. Довольно скромный гонорар, но Василию, изнывавшему от скуки на чиновничьей должности, он показался богатством, вполне достаточным для осуществления задуманного.

«Я был готов пойти на всякие лишения, только бы осуществилась моя заветная мечта. Никакие самые соблазнительные перспективы семейного уюта и счастья уже не могли остановить моей решимости».

Попробуйте представить изумление Янчевецкого-старшего – статского советника, кавалера четырех орденов Святой Анны и Святого Станислава за заслуги на педагогической службе. «Отец пришел в ужас: «Ты станешь бродягой! Все, кто бестолку бродит по свету, кончают плохо. Все бродяги бездельники и пьяницы, и ты умрешь где-нибудь под забором! Или тебя в первой же деревне арестуют по подозрению, что ты «скубент», распространитель нелегальной литературы». Мать заплакала… «Чего вы боитесь? – ответил я. – Ведь Ломоносов ушел пешком из деревни в Москву, а я пойду, наоборот, из Петербурга в деревню. Я хочу узнать, как и чем живет мой народ…

Не бойтесь за меня! Я смело нырну в людское море и сумею вынырнуть на другом его берегу!..»[7]

Но первое погружение осенью 1898 года шокировало вчерашнего студента. «Странное и сильное чувство я испытал, когда, впервые надев полушубок, отказался от всех привычек, сопровождавших меня с детства, от всех художественных и научных интересов, и попал в толпу мужиков в овчинах и чуйках, в лаптях, заскорузлых сапогах или валенках. Мне казалось, что нет возврата назад, и никогда уже больше не вырваться из этой нищей и грязной толпы. Я ощутил чувство полнейшей беспомощности, – предоставленный только самому себе, своей ловкости и находчивости, – и долго пришлось переделывать себя, чтобы освободиться от этого гнетущего, тяжелого чувства… Но по мере того, как я опускался все глубже и глубже в народную массу, к моему удивлению, весь окружающий меня бедный люд все возвышался, делался сложнее, люди оказывались задушевнее, серьезнее, типы интереснее. И когда мужики не подозревали во мне «барина», я становился лицом к лицу с очень развитыми личностями, со свежим русским умом, с самостоятельными взглядами и удивительно оригинальными, разнообразными характерами»[8].