Джен - Петр Немировский

— Вот здесь вся кость была раздроблена, — она гладила свою ногу от ремешка туфли до колена, едва прикрытого краем платья. — Было наложено столько швов, что у нас обоих не хватит пальцев сосчитать их… Мистер Виктор! Хэл-лоу!

Я таращился на ее великолепные ноги с выразительно очерченными икрами, с трудом удерживаясь от соблазна их погладить.

— Надеюсь, я удовлетворила ваше любопытство? — не дожидаясь исхода этой борьбы, Джен отъехала обратно к столу. — Теперь вы знаете обо мне все самое важное.

***

Через несколько дней я шел в кабинет своей наставницы с папкой в руке. Нес копии профессиональных журнальных статей, а между ними был вложен лист белой бумаги, на котором…

— Это я? Ва-а-у!.. — она держала в руках мой рисунок. — Это же настоящий художественный эскиз! Спасибо, дорогой Виктор. У меня есть папка, где я храню благодарственные письма и открытки от своих интернов. Эта картинка будет там лежать на самом верху.

— Очень польщен.

— Хм-м, неужели я такая? — Джен подошла к окну, держа лист так, чтобы рисунок был лучше освещен.

На нем была изображена молоденькая девушка в балетной пачке, в «еврейской» шляпке с козырьком, сидящая на матах. Наклонившись, гладит свою ногу. Сходство юной танцовщицы и доктора Дженнифер Леви легко угадывалось. Некоторую карикатурность эскизу придавали громоздкие туфли на пробковой платформе вместо пуантов.

— Да, доктор, это именно вы. В образе Одетты из «Лебединого озера».

— Значит, Виктор, вы задумали сделать меня своей натурщицей? Я правильно разгадала ваше намерение?

— Ну-у, не совсем... Я просто хотел попробовать пару эскизов в манере Дега.

— Нет. Нет и нет.

Да, доктор, да...

Я любил рисовать, когда-то в отрочестве даже посещал студию рисования. Однако мои способности оказались слабы: я не умел работать ни с колоритом, ни с композицией. Единственное, что мне всегда хорошо давалось, что было моим коньком, — это рисунок тела, этюды простым черным карандашом.

— Виктор, это намек на мое прошлое? — спрашивала Джен, рассматривая новый эскиз, где девушка в балетной пачке выбегает из синагоги.

В ящике ее стола для моих рисунков уже была выделена специальная папка.

— Не знаю, доктор, это выплеск моего подсознания. Не могу объяснить рационально.

Порой Джен требовала прекратить эти занятия живописью. Заваливала меня сложными заданиями, скажем, просила подготовить подробную письменную презентацию дела больного или прочитать какую-то занудную статью в научном журнале. Я мчался из госпиталя в институт, оттуда — в библиотеку и сидел там до самого закрытия. Ел на ходу, что придется, засыпал в метро. А когда ехал на машине, то боялся уснуть за рулем.

И откуда, право, бралось столько сил?! Голод. Голод, либидо и жажда денег — вот три основных источника неуемной человеческой энергии!

— По-моему, Виктор, живопись вас интересует больше, чем психотерапия. Быть может, вы должны всерьез подумать о том, правильно ли выбрали себе специальность.

— О’кей, доктор, подумаю, — бурчал я, передавая Джен новый этюд, на котором она была изображена сидящей на кушетке, небрежно прикрытая белым легким халатиком.

При всей строгости своего голоса она эти рисунки охотно принимала и, думаю, ждала новых с нетерпением. Одевалась на работу с еще большим вкусом и изыском, чем раньше, причем ее одеяния уже определенно выбивались из рамок профессионального стиля. Постоянно меняла маникюр и педикюр, все сильнее пользовалась тушью и помадой. Нескончаемые наряды, туфли-лодочки и на высоченных шпильках, коралловые бусы, золотые цепочки, сбегающие вниз под вырез платья, блестящие крапинки на веках, фейерверк шляпок...

Словом, психотерапевт Джен Леви вся сверкала и искрилась. Во время наших супервизий она теперь часто вставала, ходила по кабинету, то поливала цветы в вазонах, то разыскивала на полках какую-то книгу, при этом очень грациозно наклоняясь. Позировала.

Чего я больше никогда на ней не видел, так это туфель на пробковой платформе. Зато пару раз она надела высокие черные сапоги-чулки с широким раструбом у колен.

Ах, и дернул же меня черт! Всему виной эти ее сапоги...

— Виктор, я отдаю должное вашим талантам, — в этот раз голос Джен прозвучал действительно сурово. — Но как непосредственный руководитель вашей практики требую, чтобы занятия живописью закончились. Это зашло слишком далеко! Уж чересчур... И если с вашей стороны это еще простительно, ведь вы, извините, немножко балбес, то с моей стороны — никак. Вы оканчиваете институт, платите за учебу огромные деньги, тысяч сто, наверное, да? Ну вот видите. Как ваша супервайзер, я должна сделать все, чтобы от этой практики вы получили максимум профессиональных знаний. А вы вместо этого легкомысленно увлеклись художествами, и я невольно вам в этом потакаю.

Ее глаза гневно сверкали, на щеках выступил румянец. Она вернула мне очередной эскиз, где была изображена «ню» — в одних черных сапогах-чулках, стоящая спиной вполоборота, с расправленными большими крыльями. «Черный Лебедь».

Этот этюд уничтожать было жалко — удался на славу. Я повесил его у себя дома на стене. Потом прилег на диван, закинув руки за голову.

Задумался о своей жизни, о прошлом, о родителях, с которыми давно не разговаривал, — они осуждали мой выбор стать психотерапевтом. Думал о своей бывшей жене и о Джен...

Пусто в этой маленькой, холодной квартире. Ветер на улице, зимний, промозглый ветер норовит проникнуть в каждую щелочку оконных рам. И батареи еле топят. Пусто. Развод с женой. Невозможность любви с Джен...

Прошлое, и настоящее, и будущее — все какое-то нереальное, иллюзорное. Живу, как подвешенный в воздухе...

С улицы сюда, в комнату, доносился вой и скулеж собак.

Почему-то припомнилось, как когда-то давно я съездил в Украину, где в одном небольшом местечке жили дальние родственники моей матери. Их дочка выходила замуж, и они пригласили нашу семью на свадьбу.

В том южном местечке было пыльно и зелено. И очень шумно. Почти как во времена Шолом-Алейхема. Массовая эмиграция советских евреев тогда только начиналась. Повсюду звучало русско-украинско-идишское наречие. Детишки в лужах пускали кораблики, над заборами нависали ветки со спелой черешней и абрикосами. Была свадьба, тоже шумная, с тамадой и клейзмерской музыкой.

У невесты была свидетельница по имени Люся, пригожая еврейская девчушка. Я много с Люсей танцевал. Потом мы с ней пошли прогуляться, мне нужно было освежиться после выпитого.

Люся повела меня к реке. На берегу стояла лодка с веслами. Подобное могло быть только в таком месте, где никто не боится, что украдут весла или лодку.