Асканио - Александр Дюма

— По рукам, господин управляющий королевскими замками!.. Послушай-ка, надобно все же тебе знать, как меня зовут…

Но чужеземец узнал все, что ему хотелось узнать, а остальное, по всей вероятности, его мало заботило. Вот почему он и пропустил мимо ушей рассказ приятеля, поведавшего со всеми подробностями о том, что зовут его Жак Обри, что он школяр в Университете, сейчас возвращается с Пре-о-Клер и что нынче он выпил вопреки всем своим правилам.

Когда молодые люди очутились на улице Ла Арп, Жак Обри показал ваятелю дорогу, которую тот знал лучше него, затем они назначили друг другу свидание в следующее воскресенье в полдень у Нельских ворот и расстались, причем один пошел своей дорогой, напевая, другой — мечтая.

Тому, кто мечтал, было о чем помечтать, ибо в тот день он узнал больше, чем за три недели.

Он узнал, что любимая девушка живет в Малом Нельском замке, что она, кажется, дочь парижского прево, г-на Робера д’Эстурвиля, и что ее имя Коломба. Как видим, юноша не напрасно терял время.

Погрузившись в мечты, он свернул на улицу Сен-Мартен и остановился перед великолепным зданием, над подъездом которого красовался лепной герб кардинала Феррарского, и постучал три раза.

— Кто там? — тут же отозвался свежий, звонкий голосок.

— Это я, мадмуазель Катрин, — ответил юноша.

— Кто это — я?

— Асканио.

— А, наконец-то!

Ворота отворились, и Асканио вошел.

Прехорошенькая девушка лет восемнадцати — двадцати, пожалуй, слишком смуглая, пожалуй, слишком миниатюрная и слишком живая, зато чудесно сложенная, радостно встретила юношу.

— Вот он, беглец! Вот он! — воскликнула она и побежала, вернее, помчалась впереди Асканио, чтобы возвестить о его приходе, нечаянно потушив светильник, который держала в руках. Она даже не закрыла ворота, и их запер Асканио, не такой ветреный, как она.

По милости стремительно убежавшей Катрин молодой человек очутился в темноте, но он уверенным шагом пересек довольно обширный мощеный двор, между плитами которого пробивалась трава, а вокруг темными громадами возвышались какие-то неуютные строения. Впрочем, таким мрачным и сырым и надлежит быть кардинальскому жилищу. Правда, сам хозяин не жил там с давних пор. Асканио взбежал на крыльцо по замшелым, позеленевшим ступеням и вошел в просторный зал, единственный освещенный зал во всем доме — нечто вроде монастырской трапезной, обычно унылой, темной и пустой, но вот уже два месяца полной света, веселья и шума.

И в самом деле, два месяца в этой огромной и холодной трапезной жил, работал, смеялся деятельный и веселый мирок; вот уже два месяца как огромный зал словно стал меньше, потому что в нем появились десять верстаков, две наковальни, а в глубине — самодельный кузнечный горн. На побуревших стенах висели рисунки, модели, полки с клещами, молотками и напильниками, шпаги с чудесными узорчатыми рукоятками и клинками филигранной работы, воинские доспехи: шлемы, латы, щиты с золотыми насечками, изображениями богов и богинь, словно созданными для того, чтобы вы, любуясь орнаментом, забыли о назначении оружия. Свет лился в открытые настежь окна, а оттуда слышалось пение ловких и жизнерадостных подмастерьев.

Трапезная кардинала превратилась в мастерскую золотых дел мастера.

Однако в тот вечер, 10 июля 1540 года, воскресное безделье на время вернуло в оживленный зал тишину, царившую там целое столетие. Светильник, будто найденный при раскопках Помпеи — так чисты и изящны были его линии, — освещал неубранный стол и остатки роскошного ужина, свидетельствовавшие о том, что нынешние обитатели кардинальского дворца не прочь были иногда отдохнуть, но не были охотниками поститься.

Когда Асканио вошел в мастерскую, там было четыре человека: старая служанка, убиравшая со стола, Катрин, зажигавшая светильник, молодой художник, сидевший в углу в ожидании, когда Катрин поставит светильник на место, чтобы приняться за рисование, и хозяин мастерской — он стоял, скрестив руки и прислонясь к кузнечному горну.

Его-то прежде всего и заметил юноша, войдя в зал.

Удивительная одухотворенность и сила исходили от этого необыкновенного человека, привлекая внимание даже тех, кто не хотел его замечать. Это был сухощавый, рослый, сильный человек лет сорока, но лишь резец Микеланджело или кисть Риберы могли бы изобразить его тонкий, решительный профиль, написать смуглое, выразительное лицо или воссоздать весь смелый, величественный облик. Его высокий лоб оттеняли густые брови, и казалось, они вот-вот нахмурятся; ясные, честные, проницательные глаза порой метали молнии в царственном гневе; добрая и снисходительная, но вместе с тем чуть насмешливая улыбка и очаровывала, и внушала робость. Его привычка поглаживать черные усы и бороду; его довольно крупные руки с длинными пальцами, ловкие, умелые, крепкие и при всем том тонкие, породистые, изящные; его манера смотреть, говорить, поворачивать голову; живость, выразительные, но не резкие движения, небрежная поза, в которой он стоял, когда вошел Асканио, — словом, весь его облик дышал силой: отдыхающий лев оставался львом.

Поразительным был контраст между Катрин и художником — учеником Бенвенуто, рисовавшим в уголке. Юноша был мрачен, нелюдим, морщины уже избороздили его узкий лоб, глаза были полузакрыты, губы сжаты; она же была весела, как птичка, свежа, как распустившийся цветок. Ее ясные глаза смотрели лукаво, а губы то и дело улыбались, обнажая белоснежные зубки. Юноша забился в угол; он был медлителен, вял и, казалось, боялся сделать лишнее движение. Катрин же бегала, вертелась, прыгала, не могла усидеть на месте — жизнь била в ней ключом. Это молодое, беззаботное создание не ведало душевных тревог и должно было все время находиться в движении.

Девушка напоминала жаворонка — такой она была живой, так звонок и чист был ее голос, так весело, легко и беспечно принимала она жизнь, в которую недавно вступила. Отлично подходило к ней прозвище Скоццоне, как окрестил ее хозяин мастерской, что на итальянском языке означало нечто вроде «сорвиголова». Миловидная, прелестная, по-детски шаловливая, Скоццоне была душой мастерской: она пела — и все замолкали; смеялась — и все смеялись вместе с ней; приказывала — и все подчинялись. Ее капризы и причуды никого не сердили.

История жизни девушки — обыкновенная история; быть может, мы еще к ней вернемся. Катрин была сиротой, простолюдинкой, и на долю ее выпало много злоключений… Но девушке улыбнулось счастье, и она радовалась с такой искренностью, с такой наивностью, что ее веселье передавалось всем окружающим и все радовались ее радости.