Внучок - Данила Валик

понял, что от иконы доносится голос. Никогда он не осматривал её — уж сильно высоко висела икона на верёвочке своей. Увидел он что с иконы матушка-корова в одеяниях золотых смотрит на него. Смотрит, и всегда смотрела. Да виду давеча не давала. Голова её покрыта и света ореол источает.

— Привязана я тут на верёвочку. — полилось нараспев из иконы — спусти меня, сынок мой, помощью тебе сослужу — подарил надежду малышу материнский глас.

— Как же я тебя спущу, коль висишь ты так высоко? Коротки ручки мои и ножки. Не достанусь я ни до тебя, ни до верёвочки.

— Подвязана верёвочка через кровлю — в стенку. Из стенки, через избушкину подлогу, проведена прямиком в сундук — подсказала мать-пятнистая бурёна — там верёвочку распутаешь, да меня спустишь.

— А сундук как же мне отворить? Дедуля с бабулей открывали его, но тайну держали за каждым разом. Не знаю я а ни где ключ лежит, а ни где пята тайная, сундук отворяющая.

— На замочек подуешь — ключик сразу там и объявится — ответила корова.

Ушки внучка вняли наставлениям матки-коровки. Склонился к затворени и аккуратно, бережно подул два раза. Засверкала пустота затворная, малютками-малышками — ангелочками золотыми. А мальчонок только моргнул — так ключ в замке объявился и повернулся. Так и отворился сундучок. Заглядывает мальчонка всерёдку, а там киёк верёвкой запетлянный и мешочек торбой завязной лежит. Озадачился мальчик, чуждо стало пониманию дитятки: “Откуда же бабушка и дедушка все одежды и утвари брали? Неужто запаслись аж до похода на ярмарку с времен давних?”

— Ты, Царевич! — окликнул бесина мальчика — Чего это ты там мутузишься? Неужто от царства своего в сундуке хочешь спрятаться? — добавил он лукаво, хехекая и хохокая.

Поспешил малыш, как бурканье чёртово почуял. Подгоняемый страхом козлосвинной жуткой хари, поторопился киёк от верёвки отвязать и спустить матушку с небеси потолка избушоного. С небес дощечатых к себе — в тёплые ладошки. Распетляв палочку, раскинулся объятиями — матушку свою принять, приголубить и сжать крепко-крепко до сердечка прильнув.

— Где же ты была зимами и вёснами, мамочка? — жалобно промурлыкал мальчонок.

— Тут была я, вверху избушки. Висела — словно парила. И на теремок глаз положила. Как чадушко моё растёт, как старцы поживают и не обижают ли никого в избе сей? — промычала мордашка матери.

Не пролили света мальчику материнские разъяснения. Много вопросов нависало тучами грозовыми, а ломать над ними голову не было силы никакой. “Как же так? Почему матушка, отдавна будучи в избе, никогда не объявлялась, слова ласкового со своей высоты не говорила? Иль боялась испугать появлением неожиданным? А знали ли о ней деда с бабой? Ну как это не знали, ведь верёвочка в их сундуке петличкой лежала! Значит, они её туда и повесили? А зачем повесили? Неужто от матери хотели меня отгородить?” Сундук тоже непонятен был малышкиным мыслям. Так много всего было оттуда: и одежды, и обуви, и ложки расписные, и погремушки расписные, и кашка с картошкой. “А кем же был батя на самом деле? Царём людей он был, или… чертей?”

— Беда всюду и спасенья не видать — обреченно процедил малыш в стёклышко иконы. — Только ты у меня, матушка, осталась.

Громко загремела дверь. Быстро обернувшись, малыш уже не увидел в окне рыла чертовского. “Дверь отпереть хочет!” — быстро подскочил малыш к двери, упершись в неё спиной. Жал ногами в доски пола, что есть силы, сопротивляясь ломящемуся черту.

— “Я же так долго не смогу! Что ж мне делать, матушка?” — воплем вопрошал он к животному взгляду иконы.

После вопроса громко затрещал избушкин кров. Одна за другой взлетали вверхи деревяшки, загораясь небесным огнём. Крыша разлетелась деревянным роем в выси, обнажив перед мальчиком небо над избой. Летели, умалялись точечки, стремились к раскинувшимся во всё небо крыльям. Он увидел Серафима! Птицу-небодержателя! Крылья Серафимовы, рая крошками покрыты. Нет края взору твоему, всё зреет око твоё могучее. "Птица святая, солнышко шестикрылое, серафимушка…" — пронеслось в голове внучка. Тот самый серафим, хранивший сон малыша, когда тот семечкой обратился под скамьей. И сейчас он прилетел со своим спасеньем, не забыл малютку. Мальчонку осветило пламя твари небесной. Как распустившийся райский цветок, давший миру все цвета: от черна до бела — так сияло каждое крыло серафимово.

Не успел малыш опомниться, а уже зёрнышком лежит на полу. Малютка не волновался за свою участь. Ведь око серафима следило за ним, а малыш не сомневался в благородности взгляда сего — охранит величавый взгляд серафима от всего дурного. Полетели стены бревенные следом за щепками кровли избы и семечка с матушкой-иконой взлетели за ними. Сундук летел набекрень наклонившись, выпорхнул из него мешочек — единственное что его насыщало. Посыпались из мешочка зернышки — только сейчас малыш узнал что же там было. Растворился он в парящей россыпи. "Уж не затеряюсь ли среди них?" — забеспокоился малыш. Остановилось мгновенье. Втянул мешок в свою утробу семечки и шнурком края свои опоясал. А матушка как углядела сыночка — мигом за ним в мешочек вскочила. Подхватил и понёс серафим мешочек на крыле своём. Хоть и семенем крохотным обернулся малыш, но всё видел из чудесного мешочка. Видел матушку свою рядом, тепло серафимова крыла чуял. Смотрит оком своим вниз и растерялся, неспокойно стало. Видно опушку с теремом покорёженым, весь в пепле. Горит огонь на обломках. Беса заприметил, скачет копытый по поляне, гневается-дурится. Пуще прежнего жуть душу заковала. Ведь чёртина та уже не купцом рогатым была. Всеми самыми жуткими мордами, пастями, харями, зубами да клешнями переливалась морда нечисти. Гнойным комом месился-лепился лик бесий. То туда, то сюда, то растянется, то скрутится, то задёргается во все стороны кольями. Гнилью чумной покроется, обмякнет, да сожмётся-слепится икринкой величиной с арбуз спелый. Да не рыбья та икринка, а медведками десятиусыми она полна. Копошатся сотнями, усиками шевелят. Да как прорвут кору икорную! А прорвавшись сразу обернулись десятками червивых морд людоедских, гнойниками сплошь покрытыми. Грызли-мелили язык собственный кольями кривых зубей, залились кровью кипящей. Зашипела, запенилась кровь, испепелила улей людоедских рож. Лопнули пасти. Солнцем потухшим обратилась голова черта, валуном черно опаленным затвердела на шее. Зашатался он на своих копытах, тяжести не выдерживая. Да тут треск зубами — пасть со всех сторон обхватила шар, покрыла чешуйными щеками-скатертями. Блеснула очами объявившаяся тварь глубин морских, сглотнув опалённое месиво всей чередой превращений морды. Упёр руки в бока рыбоглавый чёрт, пасть раззявил, улыбку щучью оголив. Распустился из неё кустарник иссиня-фиолетовый, кустарник перстов