Воспоминания и мысли - Жозефина Батлер

дочерей и трех сыновей. Моя сестра Гарриет и я были связаны неразрывной дружбой. До ее замужества и отъезда в Неаполь мы никогда с ней не расставались, разве изредка на несколько дней. Мы были привязаны друг к другу более, чем это обыкновенно бывает между сестрами, мы положительно сливались в одну душу и в одно сердце. Занятия, прогулки, игры, катанье верхом – все у нас было общее. Если бранили одну, то плакали обе. Когда хвалили которую-нибудь из нас, то обе радовались.

Вспоминая это далекое время, мне кажется, что наиболее характерными чертами моей сестры были ее страсть к жизни на воздухе и ее любовь к природе и к животным. Скажут, что это присуще большей части детей, воспитывающихся в деревне. Но в ней эти чувства были особенно сильно выражены.

У нас было много собак. Одну из них Гарриет особенно нежно любила. Если ее не было в час урока, то можно было с уверенностью сказать, что она сидит у будки Пинчера и дружески разговаривает со своим любимцем. Но вот случилось нечто действительно трагическое. Однажды утром в поле нашли несколько овец из нашего стада, сильно искусанных. Подозрение пало на Пинчера, несмотря на то что в окрестности было много собак, принадлежавших сторожам и фермерам; без сомнения, одна из них и была виновницей преступления. Но хозяева их предпочли свалить вину на нашу собаку. Пинчера судили, приговорили к смерти и казнили. Бедная собака, она до последней минуты ласкалась и протягивала лапу, чтобы показать, как говорила со слезами моя сестра, что прощает своим палачам.

Этот трагический случай сильно подействовал на Гарриет, и она еще долгое время после того плакала по ночам. Уверенность в том, что осуждение было несправедливо, еще более усиливало ее горе.

Часто незначительные случаи остаются у нас в памяти, между тем как что-нибудь более важное забывается. Помню одну сценку, которая произошла вскоре после вышеописанного случая. Мы были в классной и занимались под строгим надзором нашей учительницы. Вдруг среди царившей тишины раздается голос моей сестры: «Мадемуазель, была ли у Пинчера душа?» – спросила сестра, и в голосе ее ясно звучала трагическая нотка. – «Молчите и не задавайте глупых вопросов, лучше работайте!» – вот ответ учительницы. Не раз уже задавали мы себе этот вопрос, присутствуя при смерти наших друзей из мира животных и читая их немой, жалобный призыв, обращенный к тем, которые их любили любовью, казавшейся, быть может, несообразной с их ограниченным мышлением. Решение вопроса – была ли у Пинчера душа – имело большое значение в глазах девочки, но, как очень часто бывает, то, что тревожило ее, волновало и настоятельно требовало ответа, осталось непонятным.

Интерес сестры к животным не ограничивался только благородными представителями животного царства, у нее были также экземпляры самых низших видов нашей фауны, например, саламандры, лягушки и другие. Сестра говорила, что все они достойны любви.

Наши кроватки стояли рядом, а над ними находилась этажерка, на которой были расставлены банки с этими живыми сокровищами. Как-то ночью этажерка сорвалась, и банки со всем, что было в них, попадали на наши кровати. Произошедший случай несколько охладил мой пыл к изучению этой отрасли естественных наук. На мою же сестру это ничуть не повлияло. Еще теперь вижу, как она с нежностью стала собирать своих лягушек и саламандр; она наполнила банки свежей водой и положила туда своих любимцев, говоря: «Надеюсь, что падение не повредило им». У нас были друзья также между дикими кошками и совами; в числе сов были великолепные экземпляры: серьезные, молчаливые, с большими круглыми глазами и выражением глубокой мудрости, птицы эти совершенно походили на классического товарища Минервы. У нас были пони. На одном из них, прелестном, белом, как снег, называвшемся Апль-Грей, все мы учились верховой езде. Было время, когда идеалом моей сестры была карьера наездницы цирка. Чтобы подготовиться к этой благородной, по ее мнению, деятельности, она проделывала множество упражнений. Сняв, бывало, башмаки, стоя на спине Апль-Грэя, она пускала его в галоп по полям и лугам, управляя только уздечкой. Благодаря настойчивости, после многих падений сестра моя достигла большого искусства в этих упражнениях. Но вот мысли ее приняли вдруг сразу другое направление, и призвание наездницы было забыто.

Несколько лет спустя она писала по поводу смерти нашего дорогого пони следующее: «Наш старый Апль-Грей был убит сегодня возле ямы, вырытой для него. Говорят, что он умер сразу. Отец не решался отдать распоряжение, а потому слуги сделали это сами. Так как бедное животное не могло больше ни есть, ни подниматься без посторонней помощи, то это самое лучшее, что можно было сделать. Помните ли вы наши скачки, наши падения? Помните ли, как умен был Грей, какие милые штуки он проделывал? Эмми и я достали надгробный камень, на котором каменщик Сортес выгравировал слова: “В память Апля”. Я хочу попросить у Боффона иву, чтобы посадить на могиле Апля. Если наш верный товарищ переселился в страну веселой охоты, то тем лучше для него, нашего дорогого старого друга!»

Не обходилось, конечно, без огорчений. Иногда тучи омрачали ясное небо, и мы шепотом говорили об испытаниях, посылавшихся провидением нашей семье, хотя и не понимали всего их значения. Много рассуждали мы о том, что в мире не все происходит так, как бы, по нашему мнению, следовало.

Мы очень любили одного из наших братьев, Джона, и искренно восхищались им. Рассказы его о приключениях морской жизни приводили нас в восторг. Он погиб в море. Сестра и я были положительно подавлены горем наших родителей и вполне разделяли его. Невольно приходили на память слова из поэмы миссис Гиман «Могила одной семьи»: «Он покоится на дне моря, где лежит жемчуг. Все любили его, но никто не может плакать на его могиле».

Несколько времени спустя наша старшая сестра вышла замуж и уехала в Китай. Письма ее с Дальнего Востока читались вслух в кругу семьи. Наше любопытство было крайне возбуждено описаниями страны, ее населения, обычаев и нравов. Нам чрезвычайно понравилось описание визита к великому мандарину. Тогда казалось, что Китай находится как-то необыкновенно далеко, что еще увеличивало интерес и придавало таинственность этой стране.

Живя в деревне, вдали от городской жизни, в эпоху, которую можно было бы назвать еще дообразовательной, по крайней мере относительно женского образования, мы не пользовались ни одним из преимуществ, предоставленных в наши дни молодым девушкам. Благодаря необыкновенной стойкости нашей дорогой матери мы были подчинены такой строгой дисциплине, умственной и нравственной, что это несколько вознаграждало нас за недостаток более обширных знаний. Все, чтобы мы ни делали, должно было быть сделано хорошо. По требованию матери