Упрямый хутор - Валентин Овечкин

- С цепи сорвался! - сказал, поднимаясь с сугроба, Харитон Акимыч. Из трясущейся бороды его и с лысины сыпался снег. - Черти его кинули! Чтоб ты там в балке носом землю зарыл!

В наступившей тишине с края хутора донесся отчаянный вопль женщины.

- Марья Голубкова, кажись, - приложив ладонь к уху, прислушался старик. - Та, про которую ваш старшина говорил: семеро детей... Что говорить, жизнь нам тут предстоит несладкая, товарищ лейтенант. Но как же быть? Лучше бы вы с ходу продвинулись еще хотя бы километров на полсотни туда!

- И там бы в каком-то селе остановились. Там тоже народ, жители... Нет, сам буду просить наших интендантов, чтоб подогнали ночью машины! Погрузим вас, со всем вашим барахлом, и отвезем подальше в тыл! Что это за война, когда вокруг тебя бабы голосят?

На Миусе простояли долго. Здесь застала Дорохина и весна - все в том же хуторе Южном.

Бывает на войне - и разбитые, отступающие части противника и наступающие войска изматываются так, что ни те, ни другие не могут сделать больше ни шагу. Где легли в какую-то предельную для человеческой выносливости ночь, там и стабилизировался фронт. Тут дай один свежий батальон! Без труда можно прорвать жиденькую оборону, наделать паники, ударить с тыла! Но в том-то и дело, что свежего батальона нет ни у тех, ни у других.

Так было на Миусе в феврале. Весною стало иначе. Дороги высохли, подтянулись тылы. Пришло пополнение. Оборону насытили войсками, огнем, боевой техникой. Миус - фронт. Командование готовило его к крупным операциям.

Все ушло, зарылось в землю. В каждом батальоне было отрыто столько километров ходов сообщения, сколько и положено по уставу, блиндажи надежно укрыты шпалами и рельсами с разобранных железнодорожных путей, каменными плитами, землею. Можно было пройти по фронту из дивизии в дивизию ходами сообщения, не показав и головы на поверхность.

И немцы имели достаточно времени для того, чтобы привести себя в порядок.

Теперь уж хутора и села на передовой казались совершенно опустевшими. Ни малейшего движения не заметно было днем во дворах и на улицах. Сунься днем по улице какая-нибудь машина или подвода - сейчас же по этому месту начинали бить тяжелые минометы и орудия.

И все же в хуторе Южном, на самой передовой, ближе которой метров на триста к немцам было выдвинуто лишь боевое охранение, жили люди. От хутора уже почти ничего не осталось - одни развалины. Люди жили в погребах. Днем прятались, а с наступлением темноты вылезали, копали огороды, сажали, сеяли у кого что было - картошку, свеклу, кукурузу, просо. Где-то в балке в нескольких километрах от хутора был оборудован полевой стан колхоза. Там находились пахари, с коровами и единственной парой лошадей, обрабатывали колхозные поля, тоже по ночам, а на день укрывали скот в каменоломнях.

Не однажды жителей хутора Южного выселяли в тыл. Подходили ночью машины, забирали людей, солдаты проверяли по всем закоулкам, - не остался ли кто? А спустя некоторое время хуторяне, по одному, кучками, с узлами и налегке, возвращались опять домой. С вечера будто никого не видно было в хуторе, а утром Дорохин, приглядевшись, замечал вдруг, что полоски вскопанной земли на огородах стали шире. Уже вернулись! Где-то прячутся. Не солдаты же его занимаются по ночам огородничеством!

Кончилось тем, что командир дивизии, инспектировавший оборону, застал как-то Харитона Акимыча с колхозниками ночью в хуторе и, выслушав их горячую просьбу не срывать колхоз с родных мест в весеннюю пору, сказал:

- Ладно, живите... Для вас, для таких старателей, эту землю освобождаем. Только береги людей, председатель! Дисциплину заведи военную! Маскировка, никаких хождений! За ребятишками - особый догляд! А то еще станут бегать в окопы, гильзы собирать. Малышей, таких, что не нужны здесь матерям, не помогают на огородах, отправьте куда-нибудь.

- На полевой стан их отправим. Там, в каменоломнях, такие укрытия! Чего-нибудь вроде яслей сообразим.

- Берегите детей... Ну, желаю вам первыми среди здешних колхозов встать крепко на ноги!

- Спасибо, товарищ генерал!

- Были первыми, и будем первыми!..

- У нас народ упрямый, товарищ лейтенант, - говорил Харитон Акимыч Дорохину. - А упрямый, скажу, потому, что дюже был хороший колхоз. У нас колхоз был не простой.

- Золотой?

- Вот именно - золотой. Передовой был колхоз на всю округу. В газетах про нас писали. Пять человек послали от нас председателями в другие колхозы - нашей закваски, нашего воспитания! Где бригадиры ни свет ни заря на ногах, ходят по полям, дело направляют? У нас. Где звеньевые рекордами гремят? Опять же у нас! Где самые боевые доярки, телятницы? Запевалы? Э-э, работали!.. Председатель у нас был из двадцатипятитысячников. Отец родной! В душу тебе влезет, самого отсталого человека доведет до сознания!.. Какие люди были! Это меня нынче по нужде выбрали. Семьдесят восемь солдат пошло из нашего колхоза в армию, бригадиры, трактористы, вся краса колхоза!..

- И я, Акимыч, пошел на фронт не из плохого колхоза, - сказал Дорохин. - Кубань. Слыхал про такой край?.. У нас там все покрупнее вашего. Степи глазом не окинешь. Станицу за час из края в край не пройдешь. Такой колхоз, как у вас, это по-нашему - бригада!.. Семь автомашин было в колхозе. Колхозниц возили в поле и обратно на машинах. В сороковом году построили электростанцию на реке Лабе... Что там сейчас, после немцев?..

Однажды ночью Харитон Акимыч пришел в блиндаж к Дорохину - его уже все солдаты знали и пропускали как своего - с бородатым, лохматым, старым на вид человеком, инвалидом на деревяшке.

- Вот наш тракторист, - представил старик инвалида, - Кузьма Головенко. Оставался дома по случаю непригодности к военной службе. Увечье получил не на фронте. В каком году, Кузьма, в тридцать восьмом? Из Кургана с базара ехал, под поезд угодил, выпивши... Тракторист был так себе, получше его ребята работали, - как и я, скажем, в те годы в председатели не годился. Но теперь придется нам обоим подтянуться!

- Кто же из вас старше? - спросил Дорохин.

- Мне, товарищ лейтенант, тридцать два года, - ответил Головенко.

- Что ж ты так себя запустил? Не стрижешься, не бреешься. Не в дьяконы ли постригался тут при немцах? - спросил старшина.

Головенко потеребил клочковатую, нечесаную бороду, глуповато ухмыльнулся, промолчал.

- Парень ждет со дня на день, - ответил за него Харитон Акимыч, - что его - за машинку, и в конверт. Вернется наша мэтэес - судить его будет за дезертирство. Назначили его трактора угонять, с девчатами и теми механиками, что по броне остались, а он бросил машину, вернулся с дороги домой. Вот какое с ним положение... А я ему говорю: "Надо сделать, Кузьма, так: пока вернется мэтэес, чтобы ты уже тут отличился перед Советской властью! Всю землю чтоб нам попахал! Может, и помилуют тебя". Там еще, товарищ лейтенант, мои члены правления ожидают, - Марфа Рубцова и Дуня Сорокина. Как бы их пропустить сюда?