Харама - Рафаэль Ферлосио

Рафаэль Санчес Ферлосио последовательно осуществляет программу испанского объективного романа — свидетельствовать о социальных отношениях. Однако, будь книга написана точно по программным установкам, она, может быть, и выполнила бы свою задачу, заставив читателя вглядеться и вдуматься в окружающую его обыденную жизнь, но, дав пищу разуму, не дала бы ее воображению. К счастью, Санчес Ферлосио оказался не только терпеливым и проницательным наблюдателем, но и поэтом, и он сумел вдохнуть «душу нашу» в косную материю повседневного быта.

Выдержка из географического справочника, которая открывает книгу, вроде бы подчеркивает, что главное для повествователя — конкретность, что его наблюдательный пункт установлен в точно обозначенной зоне земного пространства. Харама взята как артерия, ведущая к самому сердцу Испании. Но у романа есть еще эпиграф, и он спорит с географическим описанием. Эпиграфом поставлены слова Леонардо да Винчи: «Вода, в которую мы входим, — последняя из той, что уже протекла, и первая из той, что течет к нам; таков и настоящий день». Река, несущая свои воды, превращена Леонардо в образ времени, а люди, входящие в реку, в современников, то есть в людей, сообща переживающих настоящее. Образ дна всплывает в нашей памяти где-то в начале романа, когда ребята затеют веселую суматоху в воде и будет казаться, что «не сами они создают этот шум и гам, а звучит живой голос реки». Эта галдящая молодежь, эта людская толпа, стекающаяся на берег реки, и есть, подобно воде, в которую мы входим, — современность, один запечатленный миг истории. Так открывается в ином ракурсе художественная задача романа; вот один-единственный день, зафиксированный со всей полнотой и точностью, доступной киноаппарату, без каких бы то ни было объяснений, предысторий или забеганий в будущее, — но надо в этом дне увидеть и то, что определено прошлым, и то, что обещает будущее («…вода… что уже протекла, и… что течет к нам…»).

Среди дня у ребят неожиданно вспыхивает разговор о гражданской войне. Что-то знает и помнит о войне лишь один, у которого погиб дядя, семейное горе запало в душу; для остальных война — обрывки скучной школьной истории. Но думать о том, что когда-то плыли трупы по той самой реке, где сейчас они висело купаются, — всем жутковато. Когда вода унесет Луситу, ту, которой особенно неохота было слушать о фронте, боях, убитых, призрак войны поднимется на берегах Харамы.

Потом пастух расскажет в кафе о грозном паводке, о том, как Харама схватывает и уносит людей. Пересыхающая летом речушка может обернуться ненасытной пучиной. И снова возникает перекличка с разговором ребят о погибших на войне. Тех людей тоже схватила и унесла, не выпуская из железных объятий, гражданская война. И гибель Луситы предопределена не коварством реки с ее омутами, но коварством и жестокостью реки жизни, не прощающей доверчивой и бездумной наивности. Так подхватывается образная мысль эпиграфа, и географически конкретная река разрастается в метафору исторического времени, с тем чтобы потом, к заключительной выдержке из справочника, вернуться в свое русло, оставив лишь тревожную память о прошлом и предощущение будущих разливов.

Недаром в заглавие романа вынесено славное имя Харамы, звучавшее когда-то символом сопротивления, прогремевшее в песне, разнесенной голосом Эрнста Буша по всем континентам.

Да, молодежь почти ничего не знает о войне. Зажили раны матерей и отцов, утихла боль утрат. Но, понимают они это или поймут когда-нибудь позже, воды Харамы текут из прошлого, и нынешний день подготовлен и обусловлен вчерашним. Безотрадное, беспросветно-серое, тяжкое сегодня этих ребят порождено прошлым, и нерасторжима связь прошлого с настоящим, как неразделимы воды в роке. Что же касается будущего, пока возможны лишь предположения и надежды. В пьяное и сумасшедшее веселье падает известие о смерти Луситы. Кое-кто хорошо знал погибшую, другие только в это воскресенье с ней познакомились. Но смерть человека, с которым только что шутил, болтал, лежал рядом на песке, потрясла всех. И в этих ребятах, казалось бы, таких пустых, плоских, вдруг проглядывает что-то новое, еще смутно различимое, но обещающее духовный рост. Не только более зрелый Мигель, но и Мели, Паулина, Себас, Сакариас способны на горе, сочувствие, раскаяние, на угрызения совести за то, что струсили и не поспешили на помощь утопающей, способны на товарищескую сплоченность в трудную минуту. Не все и в разной степени — но они смогут, когда наступит час, прийти к пониманию ответственности каждого за все, что совершается вокруг него. Вполне возможно и даже вероятно, что, вернув сегодня вечером велосипед Луситы ее родителям, они через несколько дней успокоятся и в следующее воскресенье поедут так же бездумно и отчаянно развлекаться на какой нибудь другой пляж. Но вода в реке не течет вспять, и ничто не проходит бесследно, каждый день откладывается в человеке, подготовляя завтрашний день.

В Маурисио, Лусио, Оканье, алькаррийце, пастухе житейские передряги, годы тюрьмы, мелочный и тягостный быт не засыпали пеплом здоровую и чистую нравственную основу характера. Вчерашний день ожесточил и огрубил, но и закалил их; завтрашний день, когда он наступит, найдет в этих людях запас мужества, верности и доброты. И в мадридских ребятах таится что-то серьезное, неожиданное для пустеньких девчонок, для примитивных парней. У завтрашнего дня испанского народа есть человеческие резервы, есть духовный потенциал. Только власть выморочна и неподвижна, как стоячая вода. Таков итог обыкновенного, рядового воскресенья.

Таковы результаты социально-психологического анализа, проделанного писателем. Но Рафаэль Санчес Ферлосио понимает, что, кроме вчерашнего и завтрашнего дня, в жизни есть еще просто сегодня, и люди живут настоящим днем, и было бы чудовищно лишать их той доли радости, какую может им дать трудное и мрачное сегодня. И потому его рассказ полон поэзии нехитрых радостей, поэзии быта. Игра в «лягушку», издавна любимая испанцами, и купанье в прохладной роке, вечерние огни Мадрида, открывшиеся перед влюбленной парочкой, и сладкий страх дурнушки Луситы, которую впервые обнял и поцеловал парень, восторг городского ребенка при виде домашнего кролика и мефистофельский смех, ядовитые шуточки инвалида, неподвижного, но кипящего энергией и жаждой движения, — и многое другое есть в романе, что одухотворяет материю жизни и делает каждый день достойным того, чтобы его прожить.

«Харама» произвела огромное впечатлении на современников: и читателей и писателей. В течение примерно десяти последующих лет эта книга оставалась ориентиром дли творческих усилий молодых романистов. Целый свод социальных наук вместил в себя за это десятилетие объективный роман: романисты написали социальную историю Испании за послевоенные годы, изучили ее социальную географию, наконец, проанатомировали социальный организм, исследовав функцию и состояние каждого его члена. И все это было заложено уже в «Хараме». Читая переведенные на русский язык «Прибой» и «Остров» Хуана Гойтисоло, «Все те же слова» Луиса Гойтисоло, «Страстную пятницу» и «Ловушку» Альфонсо Гроссо, мы услышим гулкий отзвук «Харамы». Мы можем теперь сказать, что знаем, как жило испанское общество на протяжении двадцати пяти — тридцати послевоенных лет, как изменялись взгляды, верования, надежды всех слоев населении, чем отличаются условия жизни трудящихся разных районов страны, как строятся взаимоотношении между классами, — и все это мы узнали не от историков, экономистов, социологов, а от молодых романистов.

Конечно, не все было одинаково удачно; подражание «Хараме» нередко приводило к монотонной описательности и поверхностной социологичности, то есть к прямолинейному мехинистическому представлению о зависимости психологии людей от их социального положении. Да и сам Рафаэль Санчес Ферлосио в двух выпущенных после «Харамы» прозаических сборниках не смог уже вновь взойти на вершину своей главной книги.

В середине 60-х годов, когда социальный лик Испании резко изменился, а франкистский режим, утратив свою всесильную монолитность, быстро приближался к краю пропасти, в которую ему предстояло рухнуть со смертью диктатора, обнаружилась некоторая ограниченность и недостаточность объективной прозы. Таков удел всех эстетических манифестов и программ: они вызываются к жизни определенным историческим моментом и нуждаются в замене новыми, когда сменяется историческое время. Теперь требовалась художественная система, в которой акцент был бы перенесен с прямого изображения действительности на восприятие, оценку и истолкование этой действительности. Как всегда бывает в моменты литературного слома, опыт предшествовавшего десятилетия был подвергнут решительной, порой уничтожающей критике. Были отмечены все промахи, все слабости объективной прозы: многие романы были «разобраны по косточкам» и осуждены за художественную невыразительность, приземленную натуралистичность, подражательность. Но ни разу, ни в одной самой агрессивной статье упрек не коснулся «Харамы». И не только потому, что место этой книги в истории испанской литературы нашего века окончательно определено как книги новаторской, открывающей самостоятельную и важную главу. Но в еще большей степени потому, что и сегодня, став историей и рассказывая о времени, отошедшем в историю, роман Рафаэля Санчеса Ферлосио завораживает нас своим художественным единством, в котором сплавлены так часто враждующие и противостоящие в искусстве конкретная социологичность и поэтический символизм.