Помни нас, время ! - Александр Плонский

Не хотелось признать себя сумасшедшим, но, будучи ученым, я не исключал этого.

Между тем, словно специально для меня, был сделан (кем?!) исторический разрез - от зарождения марсианской цивилизации до ее самоуничтожения.

Я наблюдал и марсиан, и реакцию своей личности, совмещал в себе объект эксперимента и самого экспериментатора, вернее, пассивного регистратора, ибо фантастический опыт надо мной осуществлялся не мною.

Происходящее казалось логичным и убедительным. Но что из того: ведь и сумасшедшим присуща логика, хотя и деформированная, поставленная с ног на голову!

Я жил двойной жизнью. Как подобает конспиратору, опасался слежки. Потом выяснил, что обзавелся "ангелом-хранителем": пару раз, заглянув в каюту, заставали меня спящим. Я же тогда находился вне марсохода! Или это мне снилось?

В конце концов я понял, отчего мы так и не нашли следов марсиан: не там искали! Знаю и то, почему на Марсе почти нет воды, а его атмосфера состоит из углекислого газа и сильно разрежена.

Знаю, потому что видел своими глазами ядерное неистовство. Научно-технический уровень марсиан был безмерно высок. Они решили проблему термоядерного синтеза и черпали энергию из воды, некогда заполнявшей моря Марса.

Потребление энергии все возрастало, а о его допустимых пределах не подумали. Боролись с парниковым эффектом, совершенствовали экологическую службу, беда же пришла с иной стороны...

Нет, не война погубила великую цивилизацию, а благодушие, успокоенность, самоуверенность богов, покоривших природу. А природа не смирилась с рабством и восстала, принеся себя в жертву.

Не так-то просто взорвать океан. Свидетельствую: марсиане это сделали. Взрыв оскальпировал Марс. Мы ступаем сейчас не по его почве, почвы не сохранилось. Под нашими ногами не марсианская кора, а изборожденная шрамами мантия - подкорковый слой.

Вслед за взрывом, перебросившим планету с почти круговой орбиты на более отдаленную эллиптическую (в результате нарушилась установившаяся геометрия всей Солнечной системы), началась кратковременная, но необычайно бурная тектоническая деятельность, активизировались вулканические процессы. Об этом периоде напоминают многочисленные кратеры, а в Стране Пирры и других хаотических областях - сдвиговые формы и провалы.

Великолепнейшие скульптуры, перед которыми я стоял в немом изумлении, совершенные по целесообразности и пропорциям здания, хитроумные инженерные сооружения, основанные на не известных мне принципах, - их обломки, быть может, до сих пор обращаются вокруг Марса по непредсказуемым орбитам, дожидаясь грядущих исследователей...

Катастрофа, хотя я и наблюдал ее в иррациональном измерении, не прошла для меня бесследно, и это единственное, что, вроде бы, опровергает мое сумасшествие. Через несколько часов я почувствовал слабость, тошноту, головную боль и объяснил их эмоциональным шоком. Но врач экспедиции поставил поразивший его диагноз: "лучевая болезнь", к счастью, в легкой форме.

Я прошел курс интенсивной терапии и был списан на Землю.

Меня послали в санаторий, там окружили непривычной заботой. А я чурался общества, стремился к одиночеству, словно закоренелый мизантроп. Но я не был им. Во мне говорил инстинкт самосохранения. Общаясь, можно выдать себя, проявить ненароком свою "неполноценность".

Воспоминания сохраняли свежесть. Я мог бы в деталях описать одежду марсиан, рассказать об их обычаях, пристрастиях, образе жизни.

Будучи потусторонним наблюдателем, я видел и слышал все, что хотел. Это не было "подглядыванием в замочную скважину". Мы слишком различны, чтобы смущать или стесняться друг друга. Хотя и во многом схожи. Добавлю, что для марсиан меня не существовало. Я был словно бесформенное мимолетное облачко или дуновение ветерка. Ничто во мне не привлекало внимания. Возможно, я все время находился в их вчерашнем дне и наблюдал не настоящее, а успевшее миновать?

Я всерьез рассуждаю об этом. Иногда как о происходившем в действительности, но чаще как о навязчивом бреде, правдоподобно ее подменявшем.

Самое умное было бы сочинить фантастический роман. Жаль, что я не умею сочинять романы. И вообще не умею сочинять. Кажется, я ровным счетом ничего не умею...

И вот, каждое утро подхожу к зеркалу и всматриваюсь в отраженного человека, гадая, кто он: умалишенный либо избранник, удостоившийся истины?

Препарирую каждую черточку столь непохожего на меня супермена, а потом спохватываюсь и отхожу от зеркала с мыслью, что когда-нибудь разобью его вдребезги. Может, тогда избавлюсь от наваждения?

Ах, если бы это было так просто!

Однажды мне попался на глаза популярный журнал со статьей об известном психоаналитике-хирурге профессоре Греме. По словам автора он творил чудеса: разбирал на части психику пациента, исправлял (или заменял?) негодные и ставил на свои места.

Я никогда не верил восторженным журнальным статьям и поэтому принял информацию к сведению без энтузиазма. Но фамилия профессора меня заинтересовала. И к моим неотвязным размышлениям добавилось еще одно: тот это Грем или нет?

Похожая на робота сестра с лицом без выражения и голосом без интонаций пригласила меня в кабинет профессора. За столом, у окна, спиной ко мне сидел человек и что-то писал. И хотя я не видел его лица, мгновения оказалось достаточно, чтобы понять: это мой Грем!

Сутулая спина, волосы ежиком - традиционная докторская шапочка сидит словно на иголках...

Профессор обернулся и, ей-ей, обоих нас ударило током, только Грем, как всегда, сумел это скрыть, а я - нет.

- Здравствуй, старина, - произнес он буднично, как будто мы расстались, самое большее, вчера.

Кажется, я немного испачкал белоснежный профессорский халат и уж, во всяком случае, помял его, неуклюже тиская Грема в объятиях. Бывает так: люди теряют друг друга из вида, не встречаются годами, не переписываются, но остаются близкими друзьями. Наша дружба была из таких.

В тот день я был последним пациентом профессора. Мы проговорили до ночи. Как водится, вспоминали школьные годы, наш факультет, первые шаги на Марсе.

Грем почти не изменился, лишь слегка поседел и обзавелся очками с массивными дужками. Я заметил, что стекла в них без диоптрий, и гадал, зачем они, для респектабельности? И тут меня осенило: теперь Грему не приходится чесать за ухом ногтями, достаточно пошевелить очки - привычка вполне интеллектуальная!

А вот его излюбленная присказка сохранилась в неприкосновенности.

- Дыши носом, старина, - проговорил он, когда я, впервые нарушив обет молчания, рассказал о случившемся со мной на Марсе. - От этого не умирают.

- Вылечишь? - спросил я с надеждой.