Коммунальная опера - Владимир Вестер

лежал у себя за шкафом. Если это происходило не в августе, а в ноябре, то, несмотря на задернутые шторы и появившуюся луну, ночь была длинной, будто трамвайная колея, и приходилось долго лежать, чтобы дождаться утра. Временами он спал, как умел только он, и снились ему эти праздничные выстрелы. Он их ждал, и были они такие же красивые, как мамина губная помада, но не такие разноцветные.

Утром он просыпался и ел винегрет. Его из мелко нарезанных вареных овощей приготовила мама. По праздникам он запивал его кофе «Арабика» с добавленным в него молоком и думал о том, что где-то живут совсем другие люди, а где-то не живут. Они тоже все очень разные, как он и все соседи, и не такие одинаковые, как сладкие петухи на палках. Нет у этих людей таких кастрюль, таких зимних шапок, таких городских ворон и таких больших фиолетовых штанов в кухне на веревке, но есть у них слоны и полосатые зебры, и растет на деревьях вкусный кофе без молока. Потом они шли с мамой гулять, и на улицах было много народа в лучших пальто, ботинках, туфлях, перчатках и шляпах. Это были городские дяди и тети, и каждый из них мог бы внезапно остановиться и закричать на всю улицу «Уряяаааа!!», но отчего-то никто не останавливался и ничего не кричал. Флаги на домах шевелил ветер, а голоса людей не шевелил.

На другой день начинались будни, и жильцы в квартире эти будни не очень любили, понимая, насколько далеко теперь до следующих выходных дней. Мама уходила на работу, не похожую на продолжение оперы, но похожую на продолжение работы. Он начинал забывать об этих праздничных выстрелах, сравнимых по экономике с башмаками в количестве десять тысяч. Не забывал он лишь то, что живет в такой стране, где по праздникам стреляют разноцветными огнями, не умеющими тонуть в реке, но умеющими осыпаться. И, должно быть, с годами огни эти казались все разноцветней и все ярче освещали потаенные уголки его детских снов. В них было что-то необыкновенное, как подлунный мир за задернутыми шторами…

Соседка

В квартире, в том ее конце, который был по коридору налево, в комнате с розовым абажуром, удобным широким диваном и электрической радиолой, никто не проживал. Совсем никто. Кроме молодой женщины в красном габардиновом пальто. Работала она на трамвае. Клюев для себя выяснил, что всякий человек, который работает на трамвае, называется «вагоновожатый». Он очень гордился тем, что в квартире живет не просто соседка, а еще и вагоновожатая.

Она иногда заходила к ним. Стоя на пороге в своем ярком, как летний закат, пальто, она интересовалась:

– Как вы тут поживаете? Как мальчик твой? А? Поет? Сочиняет? Романа ни с кем не завел? А?

Мама что-то делала в шкафу: белье сортировала. Она вытаскивала голову из темноты шкафа и улыбалась соседке. Ей нравилось, что она так говорит. Мама знала, что мальчик ее когда-нибудь вырастет из своей матросской бескозырки. И деревянный конь его с оторванным правым ускачет это ухо искать, и он пожелает ему счастливого пути и положительного результата. Жаль, что больше не встретятся нигде, кроме воображения.

Знаниями почти обо всем он овладеет в том объеме, который сам для себя выяснит. Немного испортит глаза на этом сложном пути, однако снижение остроты зрения не помешает тому, чтобы однажды захватил его настоящий роман с какой-нибудь девушкой с такой же фигурой, как у ее подруги, соседки по коридору налево. Они будут жить в своей квартире с отдельным кафельным туалетом, со шкафом-купе и большой светлой кухней с окнами в городской парк, и с неба над парком, как в его детстве, будут падать августовские звезды. Он устроится работать на какую-нибудь приличную должность и выпишет на свой адрес несколько приличных бумажных изданий, чтобы быть всегда в курсе. В этих изданиях будет написано о чем-нибудь самом интересном и наиболее важным. И кое-что о том, о чем пели по радио настоящие оперные певцы. Но это все впереди. А пока… Пока пусть скачет на своем деревянном коне и промачивает ботинки на улице. У него такой возраст. Возраст наездника по прериям коммунальной жизни.

А соседка тем временем снимала красное пальто, вешала его на деревянную вешалку и оставалась в платье. Платье у нее было синее как море, которое накануне приснилось Клюеву, а воротник платья белый как снег, с легкими закругленными кружевами. Еще у соседки был тонкий нос и рыжие длинные волосы, почти до порога… Эти волосы светились в комнате. Он смотрел на нее с немым восторгом и тихим ужасом и думал, что теперь их старая люстра горит зря. Пусть горят одни рыжие волосы!

А мама с соседкой скрывались в кухне. Они находились там долго, почти целую вечность. И что-то там обсуждали почти целую вечность. Они сидели на двух больших табуретках, укрывшись от внешнего мира за огромными фиолетовыми штанами, висевшими на веревке и принадлежавшими, казалось, сразу большой группе жильцов. Штаны пахли влагой мира и хозяйственным мылом.

Тихий ужас проходил, уступив место тайному восторгу. Оставшись один, он садился на своего деревянного коня с облезлой спиной и оторванным правым ухом и долго скакал вокруг стола по каким-то равнинам. Там не было ни гудков, ни машин, и небо было голубое, бескрайнее, как оперный марш, который пел Клюев…

Еще в его воображении рисовался трамвай. С яркими окнами. Тот самый, который вела соседка по ночному городу. Наверное, ему очень хотелось проехаться в этом трамвае. Он был бы тогда единственным пассажиром. Он бы сидел тогда на скамейке у самого окна и прижимался носом к холодному стеклу. Ведь когда прижмешься носом к холодному стеклу, лучше всего глядеть на огни проносящихся мимо улиц и на светящиеся вывески магазинов. А соседка, рыжая и фантастическая, вела бы этот трамвай. Быстро, со звоном, минуя все ночные остановки. И было бы такое впечатление, будто по городу несется огромная копилка с мелочью. Громадная рыночная свинья или глиняный кот. И был бы тогда у Клюева невообразимый роман. С трамваем, ночным городом и этой соседкой. Вагоновожатой в красном габардиновом пальто.

Как долго бы длился этот роман? Клюев полагал, что он продлится всю осень, зиму и еще захватит весну. Весна, говорила мама, – самое время романы крутить. Скворцы и почки любви помогают.

Но до весны было еще не так близко: вся осень и вся зима. Думая об этих продолжительных временах года, он спал беспокойно и много ворочался во