Жизнь с ламой - Лобсанг Рампа

Я еще немного понюхала воздух вокруг и, казалось, исчерпала все воз­можности кровати.

Глядя вокруг и решая, куда направиться дальше, я увидела открытую дверь. Полдюжины прыжков — и я осторожно прижалась к полу на посту перед дверью, затем слегка пододвинулась вперед так, чтобы один глаз мог бросить первый взгляд за дверь.

С первого взгляда увиденная мною картина оказалась такой странной, что я никак не могла разобраться, на что я смотрю. Сияющие штуки на полу, выложенные черно-белым рисунком. Напротив одной из стен огромная кормушка для лошадей (я знала о них, потому что такие же были возле конюшен), тогда как напротив другой стены на деревянной платформе стояла самая большая фарфоровая чашка, которую я когда-нибудь могла вообразить. Она стояла на деревянной платформе, и у нее была белая дере­вянная крышка.

Мои глаза делались все больше и больше, и мне пришлось сесть и почесать правое ухо, прежде чем я смогла все это обдумать. «КТО бы это мог пить из штуки таких размеров?» — подумала я.

Только тогда я услышала звук шагов Мадам Альбертин по скрипящим ступеням. Едва я прекратила рассматривать странную комнату, мое оцепе­нение немедленно улетучилось, и я поспешила к двери, чтобы приветство­вать ее. В ответ на мои радостные возгласы она счастливо просияла и ска­зала:

— Моя маленькая Фифи, я стащила со стола все самое лучшее для тебя. Сливки и лучшие из лягушачьих ножек, и все это для тебя. Эти свиньи уже набили себе брюхо. ФУ! Меня тошнит от них!

Сказав это, она поставила блюда — НАСТОЯЩИЕ блюда — прямо передо мной. Но у меня уже не оставалось времени для еды, я должна была сказать ей о том, как сильно я ее люблю. Я все продолжала мурлыкать, когда она взяла меня на свою просторную грудь.

Эту ночь я спала в ногах у Мадам Альбертин, на ее кровати. Приютив­шись на огромном одеяле, я впервые после того, как у меня забрали мою Маму, устроилась очень удобно. Мое образование продвинулось вперед; я исследовала применение «лошадиных кормушек» и того, что из-за своего невежества приняла за гигантскую фарфоровую чашку. Мне было стыдно от мордочки до самого кончика хвоста, когда я думала, насколько невежес­твенной я была.

Утром Мадам Альбертин оделась и спустилась по ступеням. Оттуда доносились звуки странной суматохи, много громких голосов. Из окна я увидела Гастона, который мыл и до блеска натирал большой автомобиль «рено». Затем он исчез, чтобы вскоре вернуться одетым в свою лучшую форму. Он подогнал машину к главному входу, и слуги загрузили багажник множеством чемоданов и узлов. Я ниже припала к земле; «Мсье ле Дюк» и Мадам Дипломат подошли к машине, уселись в нее, и машина под управле­нием Гастона понеслась вдоль по Подъездной Аллее.

Шум позади меня усилился, но на этот раз он напоминал шум, который производят радующиеся люди. Поскрипывая ступенями и тяжело дыша, вошла Мадам Альбертин, ее лицо сияло от счастья и вина.

— Они уехали, маленькая Фифи, — завопила она, думая, по-видимому, что я оглохла. — Они УЕХАЛИ — и теперь целую неделю мы свободны от их тиранства. А сейчас мы можем поразвлечься!

Прижав меня к себе, она снесла меня вниз по ступеням туда, где празд­нество было в самом разгаре. Теперь вся прислуга выглядела куда счаст­ливее, и я ощутила особую гордость оттого, что Мадам Альбертин несет меня, хотя я опасалась, что мой вес (около четырех фунтов) мог утомить ее.

Всю неделю мы мурлыкали вместе. В конце той прекрасной недели мы приводили в порядок усадьбу и ничуть не радовались, когда занимались приготовлениями к возвращению Мадам Дипломат и ее мужа. Мы совер­шенно не беспокоились о нем, — он обычно спокойно прогуливался, теребя пальцами пуговицу со знаком Священного Легиона на лацкане своего пид­жака. Как бы там ни было, он постоянно думал о «Службе» и о Странах, а не о прислуге и о кошках. Хлопоты нам всем доставляла только Мадам Дипло­мат — она, без сомнения, была настоящей мегерой. Было похоже на крат­ковременную отсрочку перед гильотиной, когда в субботу мы услышали, что они будут отсутствовать еще одну или две недели, потому что они встречались с «Лучшими Людьми».

Время шло. По утрам я помогала садовникам, выкапывая одно-два растения, так что я могла видеть, насколько удовлетворительно развивают­ся их корни. В послеобеденное время я отправлялась отдыхать на ветке старой Яблони и мечтала о более теплом климате и о старинных храмах, в которых одетые в желтые мантии монахи молча перемещаются, занимаясь делами своих религиозных организаций. Потом меня внезапно будил звук проносившегося по небу с сумасшедшей скоростью самолета Французских Военно-Воздушных Сил.

Я становилась все тяжелее, и мои котята уже начинали шевелиться внутри меня. Передвигаться становилось все труднее, и мне постоянно при­ходилось выбирать дорогу. Когда прошло еще несколько дней, у меня поя­вилась привычка прохаживаться по Подъездной Аллее и наблюдать, как молоко, которое брали у коров, помещали в специальную штуку, где оно разделялось на два потока, один — просто молоко, а второй — сливки. Я подолгу сидела на низком уступе, вдали от мест, где кто-нибудь мог прохо­дить. Служанка-молочница говорила со мной, и я отвечала ей.

Однажды вечером я сидела на выступе приблизительно в шести футах от наполовину наполненной молоком маслобойки. Служанка-молочница говорила со мной о своем последнем парне, и я мяукала ей, стараясь убедить ее, что у них все будет в порядке. Внезапно раздался разрывающий уши пронзительный визг, как будто в атаку шел кот со вздернутым хвостом. Мадам Дипломат набросилась на служанку, вопя:

— Я приказывала тебе не пускать сюда кошек, ты нас ОТРАВИШЬ!

Она схватила первое, что ей попалось под руку, медную меру, и запус­тила ею в меня изо всех сил. Она очень сильно ударила меня в бок, и от этого удара я свалилась прямо в маслобойку с молоком. Боль была невыносимой. Я едва могла передвигаться, чтобы удержаться на плаву. Я чувствовала, что мои внутренности медленно вытекают. Пол задрожал от тяжелых шагов, и появилась Мадам Альбертин. Она быстро наклонила маслобойку и вылила становившееся красным молоко. Очень нежно она взяла меня на руки.

— Позовите господина Ветеринара, — приказала она.

Я потеряла сознание.

Когда я очнулась, я была уже в спальне Мадам Альбертин, в коробке с мягкой и теплой подстилкой. У меня было сломано три ребра, и я потеряла моих котят. Еще долго я была очень больна. Господин Ветеринар часто приходил и осматривал меня, и мне сказали, что он сурово выговорил Мадам Дипломат.

— Жестокость. Беспричинная жестокость, — сказал он. — Людям это не нравится. Люди будут говорить, что вы дурная женщина. Слуги говорили мне, — продолжал он, — что эта кошка, будущая мама, была очень чистой и очень честной. Нет, Мадам Дипломат, вы поступили очень скверно.

Мадам Альбертин смачивала мне губы водой, потому что я бледнела от одной мысли о молоке. День за днем она пыталась уговорить меня поесть. Господин Ветеринар сказал:

— Нет никакой надежды, она умрет, она не доживет до следующего дня без пищи.

Я впала в кому. Казалось, я слышала откуда-то шелест деревьев, поск­рипывание их ветвей.

— Маленькая Кошка, — говорила Яблоня. — Маленькая Кошка, это не конец. Ты помнишь, что я говорила тебе, Маленькая Кошка?

В моей голове проносились странные звуки. Я видела светло-желтый свет, видела удивительные картины и вдыхала блаженство Небес.

— Маленькая Кошка, — шептали деревья. — Это не конец. Ешь и Живи. Ешь и Живи. Это не конец. У твоей жизни есть цель, Маленькая Кошка. Ты завершишь свои дни в радости и в полноте лет. Не сейчас. Это не Конец.

Я устало открыла глаза и слегка подняла голову.

Мадам Альбертин сидела на коленях рядом со мной, держа в руках несколько кусочков курятины, и огромные слезы катились у нее по щекам. Господин Ветеринар стоял у стола, наполняя шприц из бутылочки. Я слабо взяла кусочек курицы, подержала его мгновение во рту и проглотила.

— Чудо! Чудо! — проговорила Мадам Альбертин. Господин Ветеринар повернулся,разинув рот, медленноположил шприц и подошел ко мне.

— Вы правильно говорите, это чудо, — заметил он. — Я как раз напол­нял шприц, чтобы отправить ее в мир иной и таким образом избавить от дальнейших страданий.

Я улыбнулась им и трижды тихонько мяукнула — это все, на что я была способна. Когда я снова засыпала, то сквозь сон услышала, как он сказал:

— Она выздоровеет.