Чувство - Luchiel Dianel

Я медлю.

Мне хочется схватить эту трубку и, задыхаясь, выкрикнуть в трубку "ФРАНС!".

Но я медлю.

Я наслаждаюсь этой сладкой пустотой в груди, которая как маленький вакуум всасывает в себя окружающее. Сейчас я подниму трубку, и пустота заполнится ИМ.

Я улыбаюсь, беру трубку и прижимаю к уху.

Я улыбаюсь и в комнате становиться теплее. Ранняя весна уже полностью воцарилась здесь, в Париже. Ветер еще холодный, но солнце уже согревает ранних пташек. Дети бегают в красных шарфах – в этом сезоне это модно – и щеки у них краснеют от холодного ветра под цвет их шарфам.

Дети – они милы, когда выходят из того возраста, во время которого могут объясняться только криками и слезами и еще не входят в ту фазу, когда их начинают мучить проблемы этого мира и проблемы взросления. В такие моменты они молчаливы, прекрасны и невинны. Исключительно в эти юные годы во истину можно их назвать цветами жизни.

– Эрик? – не высказанный вопрос.

– Франс… не волнуйся. Все хорошо.

– Эрик… – Легкий вздох волной через спутники, через провода, от тебя ко мне.

– Знаю, хочешь спросить про Джеки…?

– Ну да.

– Честно?

– Ты хотел, чтобы я беспокоился? Решил отомстить? – в голосе смешок.

Смеюсь в ответ. О, мой Франс. Мой замечательный Франс. Ты отрицаешь все правила, что существуют в моей жизни. Потому что ты исключение из всех правил, а если есть исключение – не существует правила. Я сам не знаю, почему позволяю тебе то, что позволяю и почему впускаю тебя в свою жизнь так безропотно и безоговорочно.

Но ты мне необходим, сколько бы сильно меня это не пугало.

– Да, хотел… я волновался за тебя. Почему-то вдруг. Не знаю. Тебе было плохо?

– Неуютно.

Я улыбаюсь и молчу. Ты знаешь, что я улыбаюсь. И ты улыбаешься в ответ. И я знаю, что ты улыбаешься. Мы некоторое время молчим.

– Ты сказал ей, что это был Париж?

– О да! Это Французская куколка, просто ангел – она хотела оплатить мой счет!

Однако, как видишь, мой милый друг, я нашел в себе завалявшиеся черствые остатки благородства и отказался от ее столь привлекательной услуги. Я сказал ей копить на билет! Надо было дать ей твой адрес… – ты смеешься. Я знаю тебя с другой стороны… когда ты не со мной. Ты угрюм, молчалив и неприветлив. И я горжусь тем, что со мной ты так невообразимо меняешься. В этом я вижу проявление высшей Божественной нежности. В этом я вижу силу своего сердца – растопить твое. Я знаю, что это пугает тебя, так же как и меня. Но мы оба уверены – пока мы вместе – будь что будет.

– Франс… я хочу, чтобы ты взял отпуск и приехал ко мне.

– Эрик, у меня нет денег.

– Франс, позаботься о себе…в смысле, обо мне! Перестань оплачивать эти треклятые счета! И приезжай. Я жду. Я уже не могу. Франс, я на исходе… на грани.. я устал. Меня держит только весна и ты. Приди ко мне. Ты же знаешь, что я пока не могу. Я бы уже был с тобой…

Ты вздыхаешь.

– Я понимаю. Я тоже хочу, но мне…

– Не бойся, Франс. Не бойся, мой замечательный Франс! Поселись сначала в отеле.

Пока мы не узнаем друг друга. Пока ты не убедишься в том, что я это я!

Ты благодарно молчишь.

– Да… Да, Эрик. Хорошо. Ты же знаешь, что я хочу не меньше… Просто я трус.

И в этом простом заявлении – все. Все твои страхи, переживания и страдания. В этом простом тезисе так много, что я захлебываюсь твоей откровенностью, твоей маленькой правдой для меня из самой глубины твоего сокровенного неприкасаемого сердца.

– Я с тобой.

И ты понимаешь как много в этом маленьком узком однородном предложении. И ты с облегчением смеешься.

– Не трать деньги, Эрик. Ты потратил их на меня достаточно… Я приеду.

Обязательно.

– Да, да. Сладких снов, Франс.

– Ночи, Эрик.

– Пока…

– Пока…

Мы еще некоторое время молчим в трубки. Улыбаемся и мысленно желаем друг другу ночи еще раз. Потом одновременно кладем трубки.

Kapitel 7.

Париж весной, надо сказать, очень странное место. Здесь прекрасное и романтическое смешивается с приземленным и банальным. Узкие улочки и широкие проспекты, грязные и чистые, с запахом роз и с запахом навоза, с шумом машин и стуком лошадиных копыт, с музыкой аккордеонов и голосами попрошаек. Вроде бы, как любой обычный город по весне. Но для меня Париж обладает неодолимым шармом.

Старые домики и новые здания, витиеватые фасады и строгие линии современности.

Париж – город, где сливаются в единое целое прелесть восемнадцатого и двадцать первого века.

Теплые солнечные лучи отражаются от луж растаявшего снега. Шумная певучая речь слышится изо всех кафе, чьи двери открыты нараспашку. Этот язык так не склонен описывать что-то печальное! О! Он так невыносимо звонок и каждая интонация, существующая в нем, так прекрасна, что обречена на произношение с улыбкой!

Толпы нетерпеливых туристов щелкают фотокамерами, глядя через их сверкающие объективы на Триумфальную Арку, Эйфелеву Башню и Собор Парижской Богоматери. Идя мимо них, я чувствую себя хозяином города. Я живу здесь. А они приехали в гости.

Здесь мой дом. А их дом где-то далеко, быть может, за тысячи миль отсюда.

И я безошибочно отличаю приезжих от тех, кто делит мой дом со мной. По уверенности походки. По уверенности взгляда. По улыбке. По тому, как целенаправленно люди куда-то спешат.

Кидаю монетку к ногам слепого аккордеониста. Улыбаюсь ему и иду дальше.

Дети. Юноши. Девушки. Мужчины. Женщины.

И когда быстрым шагом прогуливаешься вдоль по набережной, или замираешь на середине моста – можно втянуть носом воздух и почувствовать свежий влажный запах Сены, которая уже сломала лед и теперь несется куда-то в никуда.

Тонкая улочка. Да-да. Здесь еще сохранились такие узкие улочки, что из окна можно поздороваться за руку с соседом из дома напротив. Я люблю такие улочки. Их почти не осталось и от того они еще прекрасней и заманчивей.

Распахнутое окно. Теплый весенний ветер пытается сорвать занавеску глубокого синего цвета. Она вырывается из окна, будто хочет улететь в небо.

Из окна льется музыка. Божественная музыка. Кто-то играет на фортепьяно.

Фредерик Шопен. Fantasie-Impromptu No. 4 C-sharp minor opus 66.

Эти звонкие переливы мелодии. Этот сильный прекрасный звук, наполненный чем-то неоспоримо весенним. Взлеты и падения. Быстрый и медленный. Нежный и яркий.

Прекрасный ноктюрн.

Я останавливаюсь, чтобы послушать, надеясь, что музыка не прекратится никогда.

И она продолжалась… Я закрываю глаза и вижу, как нежные пальцы обтекают клавиши словно вода… Нежные, плавные, сильные пальцы…

Я слушаю, и я вижу… я закрываю глаза и я вижу… кто-то кружится в вальсе.. дети в красных шарфах бегут куда-то… снег на Елисейских полях… В воздухе кружится снег…кто-то сидит на подоконнике, свесив ноги в пустоту… кто-то плетет венки… кто-то танцует среди цветов… Далекие яркие страны… огромные замки в скалах над бушующим морем… ровный оранжевый закат, отраженный в волнах… зеленые-зеленые леса… стаи птицы летящих на Юг… и я… я лечу вместе с ними… лечу… лечу… лечу туда, где ты… туда, где ты, Франс… лечу… лечу… быстрее… быстрее… выше.. выше… твой город… твоя улица… твой дом… твое окно… оно тоже распахнуто… у вас уже совсем тепло… и…

Последняя щемящая нота тает в шуме мотора проехавшей мимо переулка машины.

Я продолжаю стоять в тишине. Милая жуткая тишина. Она длится с минуту. Потом я отчетливо слышу шаги, хотя они такие тихие, что их легко можно спутать с капелью.

Я открываю глаза и смотрю на окно с синей занавеской.

Сначала руки. Голые руки. Тонкие руки, сильные запястья, нежные пальцы, которые я видел ранее в своем странном видении. Они пытаются схватить створки, но не достают. Тогда пианист показывается из окна и, прежде чем его пальцы смыкаются на створках окна, прежде чем он захлопывает их, прежде чем он пленит синюю занавеску, наши глаза встречаются.

О… эти глаза так бесконечно печальны. Нежные, фиалковые. Нежные, как пальцы, как сама музыка. Другого слова не подобрать. Светлые волосы. Русые волосы, выгоревшие на солнце почти до белизны. Они спускаются ниже плеч. Они свешиваются прямо надо мной. Пианист смотрит вниз. Угрюмо сжатые губы. Грустные, грустные глаза. Кажется, он плакал… он еще совсем молодой. Еще совсем мальчик…

Сколько ему? 15? 16?

Что-то капает мне прямо на щеку. Значит, он все-таки плакал.

Створки зло и резко захлопываются. Между ними в знак протеста застревает занавеска. Створки вновь приоткрываются, едва-едва, занавеска исчезает, и они снова захлопываются. Еще секунду я ловлю силуэт сквозь грязное стекло, но потом синяя занавеска скрывает от меня все.

На полном автомате пробую каплю на вкус. Нет, это определенно была не капель.

Чего же ты плакал, мой молодой воздыхатель Шопена?

Kapitel 8.

Я играю. Я играю… но не так… не так как я хочу…

Клавиши кажутся слишком твердыми. Я не знаю, почему я обращаю внимание на клавиши. Может быть потому, что моя музыка пуста. Я играю Шопена…