Эйфельхайм: город-призрак - Майкл Флинн

— Ах, пастор! — вскричала Хильдегарда. — Господь обнаружил мои грехи.

«Богу, — подумал Дитрих, — не потребовалось бы заглядывать глубоко». Он поднял женщину на ноги:

— Господу известны все наши грехи от начала времен.

— Почему же тогда Он пробудил меня сегодня в таком страхе? Вы должны исповедовать меня.

Стремясь оградиться стенами от дурного предчувствия, Дитрих ввел Хильду в церковь и был разочарован, хотя и не удивлен, обнаружив, что его тревоги не умалились. До скончания времен ничто сверхъестественное не могло проникнуть на освященную землю, однако естественное проникало повсюду.

В тишине Дитрих услышал тихий шепот, как от легкого ветерка или бегущего ручья. Прикрыв глаза от яркого огня своего факела, Дитрих различил небольшую коленопреклоненную тень перед главным алтарем. Там сгорбился Иоахим Минорит, торопливо бормоча молитву. Звуки сталкивались друг с другом, как люди в испуганной толпе, так что слова сливались в невнятный шепот.

Молитвы оборвались, и Иоахим, повернувшись, быстро и проворно вскочил на ноги. На нем была ветхая, изношенная коричневая ряса, аккуратно и многажды заштопанная. Капюшон отбрасывал тень на резкие черты маленького смуглого лица с густыми бровями и глубоко посаженными глазами. Иоахим быстрым движением языка облизал губы.

— Дитрих?.. — сказал Минорит, и голос его едва заметно дрогнул.

— Не бойся, Иоахим. Мы все чувствуем это. И животные. Это какое-то природное явление, сотрясение воздуха, вроде бесшумного грома.

Иоахим встряхнул головой, и прядь черных волос упала ему на лоб.

— Бесшумного грома?

— Мне не приходит в голову ничего лучшего, чтобы описать это. Это как басовая труба в большом органе, которая заставляет дрожать стекло. — Он поделился с Иоахимом своими рассуждениями о шерсти.

Минорит бросил взгляд на Хильдегарду, задержавшуюся в задней части церкви. Он потер руки под сутаной и огляделся.

— Нет, этот страх — глас Господа, призывающий нас к покаянию. Он слишком ужасен, чтобы быть чем-то иным! — Он прокричал это, словно на проповеди, так что слова эхом отразились от статуй, взирающих из ниш.

Иоахим любил сопровождать свои поучения жестикуляцией и красочными историями, тогда как тщательно продуманные проповеди самого Дитриха часто оказывали усыпляющее воздействие на паству. Иногда он завидовал умению монаха разжигать сердца людей, но только иногда. Разбуженное, сердце могло быть страшной силой.

— Господь может взывать, — наставляюще заметил он, — исключительно физическим образом. — Дитрих мягко взял юношу за плечи и развернул. — Иди, укрась алтарь. Месса Clamavérunt. Разделы, которые предназначены для сегодняшнего прочтения.

«Человек, с которым трудно иметь дело, — подумал Дитрих, когда Иоахим ушел, — и которого еще сложнее понять». Юный монах носил лохмотья с большей гордостью, чем папа в Авиньоне — золоченую корону. Спиритуалисты проповедовали бедность Иисуса и Его апостолов и восставали против богатства духовенства; но Господь благословил не нищих, но нищих духом — «Beati pauperes spiritu». Мудрое различие. Как замечали Августин и Аквинат, обычной нищеты было слишком легко достичь, чтобы заслужить такую награду, как Царство Небесное.

— Почему он здесь? — спросила Хильдегарда. — Все, что ему полагается, — это сидеть на улице, просить подаяние и проповедовать.

Дитрих не ответил. На то были причины. Причины, которые носили золотые тиары и железные короны. Он желал бы, чтобы Иоахим вообще здесь не появлялся, поскольку монах мало чего мог здесь достичь, помимо излишнего внимания. Но Господь сказал: «Я был странником, и вы приняли меня»,[15] — и Он никогда не поминал о каких-либо исключениях.

«Забудь о великих событиях мира за лесами, — напомнил себе священник. — Они тебя больше не заботят». Но следующей и менее приятной мыслью Дитриха был вопрос, забудет ли мир за лесами о нем.

В исповедальне Хильдегарда Мюллер признавалась в грехах, один пустяковей другого. Она смачивала мешки с зерном, которые приносили ее мужу для помола, — вторая по своей общеизвестности тайна в Оберхохвальде. Она позарилась на брошь, которую носила жена Бауэра. Она не заботилась о своем пожилом отце в Нидерхохвальде. Было похоже, что она намеревается пройтись по всем десяти заповедям.

Однако два года назад эта самая женщина приютила оборванного пилигрима, совершавшего паломничество в храм Святого Гроба Господня в Иерусалиме. Брайан О'Флайн пешком пришел из Гибернии,[16] с самого края света, через земли, погруженные в смуту — в тот год английский король разбил в пух и прах французское рыцарство,[17] — и был обобран до нитки властителем Соколиного утеса. Хильда Мюллер приютила этого человека у себя в доме, вылечила его язвы и волдыри, дала новую одежду из гардероба своего хмурого мужа и отправила в путь отдохнувшим и здоровым. И этот добрый поступок лежал на другой чаше весов — против воровства, и зависти, и алчности.

Грех заключался не в конкретном деянии, а в воле. За перечисленным женщиной скрывался основной грех, лишь внешними проявлениями которого и были эти упомянутые проступки. Можно вернуть брошь или навестить отца, но, пока внутренний грех не исцелен, раскаяние — каким бы искренним оно ни было в данный момент — неминуемо зачахнет, подобно семени, упавшему в скудную почву.

— И я находила удовольствие с мужчинами, помимо своего законного мужа.

Это был самый плохо скрываемый секрет в Оберхохвальде. Хильдегарда Мюллер подбиралась к мужчинам с той же невозмутимой осторожностью, с которой герр Манфред выслеживал оленей и кабанов, украшавших ныне стены замка Хохвальд. Дитриха смутило внезапное видение того, что могло бы свисать с трофейной стены Хильдегарды.

Трофеи? Ага! Вот что было тайным грехом. Гордыня, а не похоть. Спустя некоторое время плотские утехи, верно, приедались, однако охота за мужчинами служила гарантией того, что Хильда может получить все что пожелает, когда только ей это будет угодно. И ее доброта к ирландскому пилигриму — не парадокс, но подтверждение тому. Она сделала это напоказ, чтобы остальные могли восхититься ее щедростью. Даже бесконечное перечисление простительных грехов было предметом гордости. Хильда бахвалилась своими грехами.

На каждую слабость — сила, так и на гордость — смирение. Епитимья Хильде, решил Дитрих, потребует обычных искуплений. Вернуть брошь, возместить муку, навестить отца. Не знать других мужчин, кроме мужа своего. Оказывать приют каждому нуждающемуся пилигриму, во что бы ни обошелся постой, — с тем же милосердием, какое она проявила к ирландцу. Но Хильда должна также, в качестве урока смирения, выскрести каменные плиты церковного нефа.