Огненные деревья - Елена Первушина

(Нейропластика в таких объемах? Да вы оптимистка средней степени дебильности, деточка.)

– Всё равно это слишком опасно. По крайней мере сейчас. Я не хочу, чтобы о Лизе кто-то узнал. Вы помните? Вы обещали молчать.

Я не спорю, потому что совсем не уверена в успехе. Мне никогда прежде не приходилось видеть столь тяжелые повреждения.

– Спасибо вам, доктор, – тон Максима сух и официален. – Вы нам очень помогли. Теперь я по крайней мере понимаю, что происходит. Две тысячи за консультацию вас устроит?

– Устроит. Но я хотела бы попросить: у вас остались какие-то материалы по этой секте?

– Зачем это вам?

– Я хочу понять, как с Лизой произошло то, что произошло.

– Не стоит. Говорю вам: эти люди опасны.

– Я не буду попадаться им на глаза. Только соберу информацию, которая доступна всем. Поймите, работа мозга – это моя работа, моя специальность… И в этой области я хочу знать всё, что можно. Иначе… Я буду выглядеть как дура.

– А вы этого очень не любите, – улыбается Максим. – Хорошо. У Лизы остались кое-какие записи с тех пор, как она еще начинала: лекции, семинары. Вы можете их посмотреть – на свой страх и риск.

Он подходит к туалетному столику в спальне и достает набор – серьги и кулон с часами.

– Можете снять повязку.

Слышно, что Максиму жутко неудобно, что эти игры в конспирацию его самого смущают. И всё же без этого он, видимо, не может: ему важно создать хотя бы иллюзию, что он обезопасил меня и Лизу, что он хоть немного контролирует ситуацию. А мне что? А мне нетрудно.

И сориентироваться, куда он меня завез, тоже совсем нетрудно. Есть такое распространенное мнение, что у женщин пространственное мышление развито хуже, чем у мужчин. Если это даже так (на самом деле не так, но об этом позже), то я – не женщина. Привязать положение машины к воображаемой карте города для меня не сложнее, чем разобраться в трехмерной карте головного мозга.

– Хорошо, теперь в конце проспекта давайте под мост, и там первый поворот налево. Отлично. Теперь еще через два квартала направо и высаживайте меня.

На самом деле до моего дома еще около километра, но, во-первых, я тоже могу поиграть в конспирацию, во-вторых, хочется прогуляться.

– Прощайте, Максим, и удачи. Буду нужна, найдете.

– Спасибо. И будьте осторожнее.

– Ага, непременно.

Закатное солнце слепит глаза, на тротуарах полно луж, машины, объезжая пробки, так и норовят обдать прохожих брызгами. Холодный резкий ветер налетает порывами – в общем, классическая городская зима. Да, насчет прогулки я, кажется, погорячилась. Не самая лучшая идея. Прячусь в ближайшем цветочном магазине и попадаю из северной зимы в южную осень. Пушатся белые махровые розы, свернули тугие влажные бутоны их алые сестры, обдают ароматом из полураскрытых чашечек розы чайные, рядом золотятся и синеют ирисы, суховатые гвоздики, словно бонны-англичанки, высоко держат головы с алыми панковскими гребнями. (Бонны-панкушки? Пожалуй, слишком образно.) Но если продолжать сравнение, то лилии – их воспитанницы в белых платьях, прикидывающиеся целомудренными, но здесь и там, как бы невзначай отгибая лепесток, позволяют заглянуть в свое нутро.

А вообще весь этот «бал цветов» больше всего напоминает мне картину, которую я видела полчаса назад, – многоцветье человеческого мозга. И тут я мгновенно – вспышкой – вспоминаю, как Юлия Сергеевна, наша завотделением, ставит на стол ординаторской букет, преподнесенный ей очередными счастливыми родителями, и бормочет под нос: «Как это готично: дарить девушке трупики растений, чтобы она могла наблюдать за их разложением». Тогда еще Юлия Сергеевна была вполне вменяема по рабочим дням, не пугала родителей, и перегаром от нее несло разве что по понедельникам… И я понимаю, что на самом деле все это время думала о Лизе, что «трупики растений» в вазонах, воспоминания о Юлии и ее сложных отношениях с алкоголем, – всё это были только метафоры, которые позволяли мне обиняками обдумать простую мысль: я донельзя напугана тем, что увидела, я до сих пор не знала, что с людьми можно поступать подобным образом, и я не успокоюсь, пока не пойму, что произошло с Лизой. Конкретно и в подробностях. Моя психика устроена так, что любопытство если не заменяет, то забивает большую часть эмоций. Говорят, это характерно для чтецов. Я не уверена – слишком мала выборка. Но, по крайней мере, у меня это так. Любопытство – мой любимый порок. И сейчас я собираюсь проверить, как далеко могу зайти, если перестану сдерживать его.

Я останавливаюсь у кассы, бросаю последний взгляд на ряды выставленных на продажу мертвецов, вспоминаю Юлию, какой она была уже в самом конце, за неделю до увольнения, когда устала бороться.

И, решительно купив горшок с большим круглым и колючим кактусом, направляюсь к выходу.

Глава 2

Смыслообразование

«Когда женщины, говорят, что у них депрессия, они, как правило, врут или, в лучшем случае, обманывают себя. Депрессия – болезнь, не свойственная женщинам. Их болезнь – истерия, название которой происходит, как известно, от греческого слова «гисетрус», то есть «матка».

Я рассуждаю, как культуролог, и исхожу из того соображения, что болезни обусловлены культурно, переживаются больными внутри культуры и имеют под собой какой-то смысл. Так, шаманская болезнь позволяет ее носителю стать шаманом; камни в почках помогают мужчине узнать, что такое роды; эпилепсия нужна, чтобы пережить необходимый творческий опыт; ангина – почувствовать любовь семьи.

Депрессия – болезнь личностного роста, связанная с конструированием новых смыслов, и мне понятно, для чего она нужна мужчинам или женщинам, производящим смыслы. Женщинам, изображающим, что производят смыслы, легче это сделать через устойчивые культурные образы, одним из которых и является истерия. Причем очевидно, что некоторые этим своим истерическим синдромом просто бравируют.

Депрессию и эзотерические практики объединяет общая устремленность от этого мира, мироотреченность и гностицизм, если вам угодно.

Когда мужчины говорят о депрессии, я им верю. Когда женщины – нет».

– Ты что материшься, Душка? – спрашивает Катя. – Расслабься.

Она входит в кухню и обнимает меня за плечи, только что из душа, одетая в два розовых махровых полотенца на голове и на бедрах, свежепомытая и свежезагорелая, благоухающая шампунем и озоном. Мини-солярий, установленный в ванной, был одним из тех условий, на которых Катя согласилась стать моей соседкой по квартире. Другим условием было то, что я готовлю завтраки по выходным: Катя – актриса, она часто возвращается домой за полночь, а по утрам предпочитает отсыпаться. Меня это устраивает: я, как правило, работаю по утрам, что ограничивает мое общение с Катей до необходимого минимума и позволяет нам оставаться на приятной дистанции. Кроме того, мне нравится, приходя домой, обнаруживать в духовке теплый ужин – Катя свято блюдет принцип «ты – мне, я – тебе».

Плохо одно, она с заботливостью доброй старшей сестры следит за моей личной жизнью. Сначала она перезнакомила меня со всеми коллегами-актерами. Потом – с коллегами-актрисами. Когда ничего не получилось, она, кажется, вообразила, что я еще не осознала свою сексуальность, и теперь всячески пытается пробудить мое либидо от спячки. Отсюда и прогулки по квартире в стиле «ню», и легкие дружеские объятия, и эта «Душка» – прозвище, которое она путем каких-то загадочных филологических манипуляций извлекла из моего имени. Всё это она проделывает вполне бескорыстно, я уверена. У самой Кати сексуальная жизнь настолько насыщенна, что я удивляюсь, как у нее еще остаются время и силы на что-то другое.

Сегодня, как легко догадаться, суббота. Я встала рано, поставила вариться груши в вине и, пока готовила лимонный кёрд и пекла оладьи, от нечего делать решила посмотреть, что записано на серьгах Лизы. Ее кулон-модем легко связался с нашим квартирным уникомом. И теперь с экрана вещает дама в стильном бежевом костюме, сопровождаемая титрами: «Тамара Лайт. Культуролог». Мне немного не по себе от того, что на мне украшения другой женщины, но они питаются энергией от разницы температур между телом и окружающей средой, и надеть их проще, чем класть на батарею.

«Постродовая депрессия связана с осознанием своей смертности в результате участия в акте рождения, – сообщает культуролог. – Она базируется в конечном счете на осознании причинно-следственной связи между смертью и рождением, то есть исходная точка послеродовой депрессии в понимании смертности человека. Обычная же депрессия связана совсем с другой материей, она существует в пространстве творческой реализации versus отказа от действия. Вообще нас не должно путать одно и то же слово. Я бы сказала, что этот вид депрессии – ложная депрессия, так как, во-первых, она протекает легче и затрагивает два объекта, а не один; во-вторых, она не связана со смыслополаганием. В результате обычной депрессии рождаются новые смыслы, а постродовая депрессия – банальное средство ограничения рождаемости, ментальный контрацептив».