Час Предназначения - Джеймс Гарднер

Посреди отмели на илистой земле горел костер. В его свете отчетливо было видно множество следов сапог, оставлявших четкие отпечатки, – городская обувь, ничем не похожая на мокасины, которые носили местные. Судя по всему, неизвестный скрипач провел здесь немало часов, но ничто не говорило о том, что он намеревался остаться здесь на ночь. Не было ни палатки, ни снаряжения, ничего, кроме костра, – словно чужак готов был сорваться с места и бежать, как только появится кто-то, заинтересовавшийся источником музыки.

– Я не собираюсь играть в прятки! – крикнул я в темноту.

И тут же пожалел об этом – меня могла услышать Каппи! Если она была достаточно близко, то могла догадаться, где я нахожусь, а, вообще говоря, мое присутствие здесь являлось очередным нарушением правил. Поставив ловушки, следовало держаться поодаль, пока…

Так-так…

Немного подумав, я подошел поближе – не для того, чтобы нарушить правила, проверяя ловушку до рассвета, но желая просто посмотреть, есть ли рядом с ней следы. И действительно, следы имелись, в большом количестве, а моя ловушка не была пуста!

В сетке неподвижно лежала запутавшаяся в ней утка. Меня охватило радостное возбуждение – я оказался первым человеком за двадцать лет, до которого снизошли боги!

Но избраннику богов следовало вести себя с подобающим случаю достоинством. Я осторожно поднял сетку за свисающий край, ожидая, что птица сейчас начнет отчаянно биться. Однако утка не шевелилась, а с ее тела на болотную грязь упала тяжелая капля.

Я медленно высвободил птицу из влажной сетки, хотя ставил ловушку на сухой земле, в двух шагах от воды. При свете звезд мои руки показались мне черными. Поднеся пальцы к носу, я почувствовал запах крови. Тело утки было холодным.

Оставив сетку на земле, я подошел со своей добычей к костру чужака. Огонь почти погас; я отломил несколько сухих камышинок и бросил их на? угли. Они с шипением вспыхнули, и в желтом свете пламени я смог внимательнее разглядеть утку.

Судя по окраске оперения, это был селезень. Однако под его хвостом не оказалось ничего, кроме окровавленных кишок, свисавших там, где ножом вырезали кусок плоти.

Итак, это был не самец. Больше не самец.

Схватив птицу за шею, я дважды раскрутил ее над головой и со всей силы зашвырнул прочь. Кувыркаясь в воздухе, тушка перелетела через заросли тростника и шлепнулась в воду. Несколько мгновений я стоял, тяжело дыша, затем пнул костер, который рассыпался множеством искр; некоторые из них зашипели, попав в воду. Я прошелся по отмели, методично втаптывая остатки костра в грязь.

Чужак кастрировал мою утку. Утку, посланную мне богами, чтобы я, следуя их воле, избрал пол.

Нелюдь. Нейт. Существо среднего рода. Не мужчина, не женщина.

Это чудовище я видел лишь однажды, в детстве. Ужасные воспоминания: бледное лицо, жирное и опухшее, так близко; руки, поднимающие меня над землей, и собственный крик – вот-вот эта тварь сейчас расправится со мной! Потом кто-то отнимает меня у этого монстра, появились другие люди, которые бросали в него камнями и тыкали тупыми концами копий. Когда в лоб нейта попал острый камень, до крови рассекший кожу, он, точнее, она взвыла, бросила на меня голодный взгляд и убежала.

Именно так мы, тоберы, всегда относились к нейтам: немедленное изгнание и смерть, если монстр попытается вернуться. Нейты были отступниками, мятежниками, еретиками. В течение многих поколений каждый представитель нашего народа выбирал себе пол на всю жизнь в свой Час Предназначения, добровольно отказываясь от другой, мужской или женской ипостаси. Однако нейты заявляли, что незачем отвергать половину своей сути, а жить следует в согласии и с женским, и с мужским естеством. И потому в Тобер-Коуве ненавидели нейтов так же, как можно ненавидеть любого, кто заявит, что все твои проблемы надуманны и ты создал их себе сам.

От самой мысли о том, что я должен стать нейтом, что именно этого пожелали боги, мне стало не по себе. Отвращение было столь сильным, что мой разум с трудом мог его вынести.

– Фуллин? – послышался голос Каппи, совсем близко, по другую сторону тростниковых зарослей, недалеко от того места, откуда я обратился к чужаку. Возможно, ее привело сюда пламя костра. – Что ты делаешь на отмели? – с неподдельным гневом спросила она.

– Здесь неподалеку кто-то скрывается, – ответил я настолько спокойно, насколько мог. – Кто-то опасный. Не шуми.

– Как тут может быть кто-то еще? – спросила она чуть тише.

– Я не знаю, что происходит, знаю только, что могут быть неприятности, ясно? Иди куда-нибудь в безопасное место и оставайся там.

– Не говори со мной так!

– Каппи, прошу тебя…

Но тростники раздвинулись, и она вышла ко мне. Я вздохнул. Конец уединению.

К моему удивлению, на ней были штаны из отбеленного полотна. Возможно, этому не стоило придавать особого значения – ночью на кишащем москитами болоте штаны куда удобнее юбки, – но я никогда прежде не видел ее в штанах в те годы, когда она была женщиной. Видимо, Каппи стащила одежду из отцовского шкафа – та была слишком велика для ее стройной фигуры. Удерживаемые на поясе подтяжками и плотно заправленные в носки штаны болтались на ней, словно парус. Рубашка тоже развевалась на ветру, мужская рубашка, слишком большая и свободная, так что очертания ее маленьких грудей лишь угадывались под тканью. И ее волосы… что и говорить, развеваться уже было нечему. Прекрасных длинных черных волос просто не стало. Еще несколько часов назад, когда за ужином Каппи кормила грудью свою дочь Пону, они свободно падали на ее обнаженные плечи – но теперь они были коротко и неровно подстрижены. Каппи-женщина оделась и подстриглась как мужчина. Возможно, подумал я, это лишь новое ухищрение, попытка вызвать мой интерес. Если так, то она не удалась – во внешности Каппи чувствовалось нечто тревожащее и неестественное. Традиция Дня Предназначения позволяла кандидатам одеваться как угодно, но поселок все равно будет шокирован подобным зрелищем.

– Что ты с собой сотворила? – пробормотал я.

– Ничего, – последовал ответ. – Так что ты здесь делаешь?

В обычных обстоятельствах я бы солгал или просто отмахнулся от нее – по привычке, выработанной за прошедшие месяцы. Еще с зимы у меня пропало всякое желание чем-либо с ней делиться, и уж тем более – неприятными событиями. Однако сейчас она была настолько непохожа на себя, что я рассказал ей обо всем, то и дело украдкой бросая взгляд то на ее волосы, то на одежду. Она недоверчиво фыркнула, когда я поклялся, что тут был второй скрипач, но, думаю, вполне могла сообразить, что музыка доносилась с Утиной отмели, и видела, что моего инструмента при мне нет.