Пулковский меридиан - Вера Инбер

Глава четвертая

Год

Зеленым листьям наступил конец.В предчувствии грядущего морозаУже поникла юная береза,Бледна, как необстрелянный боец.Зато рябина, с пурпуром в петлицах,Не в первый раз мороза не боится.

А на Неве ни шороха, ни плеска,И город ало-черно-золотойВ ней отражен с венецианским блеском,С поистине голландской чистотой.Но наяву насколько он живейВ исконной русской прелести своей!

Он все такой же, как и до войны,Он очень мало изменился внешне.Но, вглядываясь, видишь: он не прежний,Не все дома по-прежнему стройны.Они в закатный этот час осеннийСтоят, как люди после потрясений.

Один кровоточит кирпичной раной,Тот известковой бледностью покрыт,Там вылетели окна из орбит(Одно из них трепещет, как мембрана).А там неузнаваема, как маска,Окисленная порохом окраска.

Осколок у подъезда изувечилКариатиды мраморную грудь.Страдания легли на эти плечиТяжелым грузом — их не разогнуть.Но все же, как поддержка и защита,По-прежнему стоит кариатида…

На Ленинград, обхватом с трех сторон,Шел Гитлер силой сорока дивизий.Бомбил. Он артиллерию приблизил,Но не поколебал ни на микрон,Не приостановил ни на мгновеньеОн сердца ленинградского биенье.

И, видя это, разъяренный враг,Предполагавший город взять с разбега,Казалось бы, испытанных стратеговПризвал на помощь он: Мороз и Мрак.И те пришли, готовые к победам,А третий, Голод, шел за ними следом.

Он шептуном шнырял из дома в дом,Ныл нытиком у продуктовой кассы.А в это время рос ледовой трассыЗа метром метр. Велась борьба со льдом.С опасностью, со смертью пополамБыл доставляем хлеба каждый грамм.

И Ладога, как птица пеликан,Самопожертвования эмблема,Кормящая птенцов самозабвенно,Великий город, город-великан,Питала с материнскою любовьюИ перья снега смешивала с кровью.

Не зря старушка в булочной однойПоправила стоявших перед нею:— Хлеб, милые, не черный. Он ржаной,Он ладожский, он белого белее.Святой он. — И молитвенно старушкаПоцеловала черную горбушку.

Да, хлеб… Бывало, хоть не подходи,Дотронуться — и то бывало жутко.Начнешь его — и съешь без промежуткаВесь целиком. А день-то впереди!..И все же днем ли, вечером, в ночи лиРаботали, учились и учили.

Студент… Огонь он только что раздул.Старательно распиленный на чурки,Бросает он в него последний стул.А сам перед игрушечной печуркой,На корточках (пусть пламя припечет),Готовит он очередной зачет.

Старик профессор… В клетчатом платкеПоверх академической ермолки,Насквозь промерзший, с муфтой на шнурке,С кастрюльками в клеенчатой кошелке.Ему бомбежка путь пересечет,Но примет у студента он зачет…

Тяжелый пласт осенней темнотыТак угнетал порой невыносимо,Что были двадцать граммов керосинаЖеланней, чем в степи глоток воды.О, только бы коптилка не погасла!..Едва горит соляровое масло.

И все же не погас он у меня,Сосущий масло марлевый канатик,Мерцающее семечко огня.Так светит иногда светляк-фанатикИ чувствует, что он по мере силЛисток событий все же озарил.

Я знаю, что в грозовой этой чащеДругим удастся осветить крупнейВесь этот год, вплоть до его корней.Но и светляк был точкою светящей,И он в бореньях тьмы не изнемог.Он бодрствовал. Он сделал все, что мог.

И Муза, на сияние лампадкиПритянутая нитью лучевой,Являлась ночью, под сирены вой,В исхлестанной ветрами плащ-палатке,С блистанием волос под капюшоном,С рукой, карандашом вооруженной.

Она шептала пишущим: «Дружок,Не бойся, я с тобой перезимую».Чтобы согреть симфонию Седьмую,Дыханьем раздувала очажок.И головешка с нежностью веселой,Как флейточка, высвистывала соло.

Любитель музыки! Пожалуй, в ней тыУвидел бы, в игре ее тонов,И впрямь порханье светлых клапановПо угольному туловищу флейты,И то, как, вмиг ее воспламеня,По ней перебегает трель огня.

С электролампой, в световом овале,Входила Муза в номерной заводПод сумрачный, оледенелый свод, —Там Стойкостью ее именовали…И цех, где было пусто, как в соборе,Вновь оживал. Все снова были в сборе.

Все нити и лучи сходились к ней,От одиночных маленьких сияньицДо величавых заводских огней,Бросавших блики на снарядов глянец,И каждый отблеск радовал сердцаИ производственника и бойца.

Бывало, Муза днем, в хлороз седой,Противовесом черной силе вражьей,Орудовкой, в берете со звездой,Стояла у Канавки у ЛебяжьейИ мановеньем варежки пунцовойПорядок утверждала образцовый.

В апреле Муза скалывала лед.Ей было трудно. Из-под зимней шапкиРосинками блестит, бывало, пот.Ей в руки бы подснежников охапки…Но даже в старом ватнике — онаБыла все та же юная Весна.

Стремительна, прекрасна и строга.Крылатая!.. И рядом с Музой каждыйИ чувствовал и думал не однажды:«Чтобы вернее сокрушить врага,Я все отдам, и даже бытие,О Ленинград, сокровище мое!»

Всегда, везде, в обличии любом,К любому причисляема отряду,Она была любовью к ЛенинградуИ верою в победу над врагом,Надеждою… Всего не перечесть:Такой она была. Была и есть!

Глава пятая

Снова лето

В одиннадцать часов еще светло.Еще на западе, не улетая,Лежит заката алое крыло,И даже полночь будет золотая.Она уже в движенье привелаАэростатов легкие тела.

Луну, с ее лебяжьим опереньем,Зеркально опрокинула в Неву.И соловей поет в кистях сирени:«Я счастлив, счастлив, я жив-жив, живу!»В самозабвении, без тени страха,Выводит трели маленькая птаха.

Вверху рычат германские моторы:«Мы фюр-рера покор-рные р-рабы,Мы превращаем гор-рода в гр-робы.Мы — смерть. Тебя уже не будет скор-ро».А соловей свое: «Я тут, я тут,Я жив, меня отсюда не сметут…»

Какой сегодня жаркий, жаркий день!С какою быстротой созрело лето!Еще немного — и ночная темьНачнет от круглосуточного светаНеумолимо отрезать в путиСначала ломтики, потом ломти.

С восьми утра до часу или двухПод деревом работаю, пишу там.Подобием мельчайших парашютовВ саду летает тополиный пух.Мгновение — и воздух рассеклоПикирующей ласточки крыло.

Ее сынок, а может быть, и дочка,Топорща крылышки, глядит на мать.Птенцу и страх как хочется летать —И страшно оторваться от кусточка.Он смотрит на верхушки тополей,А мать ему: «Смелей, дитя, смелей!»

Под деревом еще один птенец,Ручонкою держась за край коляски,Колеблется… Решился наконец.Он делает шажок, не без опаски,От мамы ни на шаг не отходя,А та ему: «Смелей, смелей, дитя!»

Как много птиц и маленьких детейОпять щебечет в гнездах Ленинграда!О детский мир, цвети и не скудейВ пределах комнат и в аллеях садаИ после двух блокадных наших зимЧаруй нас возрождением своим!..

Глава шестая