Пулковский меридиан - Вера Инбер

Глава третья

Огонь

Мороз, мороз!.. Великий русский холод,Испытанный уже союзник наш.Врагов он жалит, как железный овод,Он косит их, прессует, как фураж,И по телам заснувших мертвым сномОн катит дальше в танке ледяном.

Как из былины, в кожаном шеломеГлядит из башни (ну и здорова!)Румяная седая голова.А дальше в этой танковой колоннеИдут бураны, снежные вьюны,Заносы… Не видать еще весны.

Треск по лесу! Алмазная броняТо изумрудом вспыхнет, то рубином.А чуть стемнеет, на излете дня,Вооружась серебряной дубиной,Уходит партизанить наш старик,Как в дни Наполеона он привык.

И тут уж враг без памяти бежит,Чтоб от него укрыться как-то, где-то.И бледная немецкая ракетаБеззвучно заикается, дрожит.Все снег да снег, без края и конца,Вокруг Оломны и Гороховца.

Ни шороха, ни звука, ни движенья.Не покидает свой высокий постЛуна, чье кольцевое окруженьеИстаивает под напором звезд.И вдруг раскат. И ожил горизонт…Товарищи, здесь Ленинградский фронт!

Вчерашний день мы провели в лесу,На наших дальнобойных батареях.И я его забуду не скорее,Чем собственное имя. ПронесуЕго в глубинах сердца. НикогдаТуда не проникают холода.

Бойцы приказ Наркома обороныЧитали в полдень, и когда закатБыл золотого цвета, как патроны,В землянке, где над головой накат,И у костра под елью вековой,Когда был Млечный Путь над головой.

Оружием всех видов и родовПриказ был соответственно отмечен.Связист его читал у проводов,У карты — генштабист. И лишь разведчик,Кому и лишний вздох не разрешен,В тылу врага был этого лишен.

Один из них рассказывал: — В снегуИ сам иной раз станешь как ледяшка,Но согревает ненависть к врагу.Сидишь часами — и оно не тяжко.Мороз! А в голове горит одно —Задание, которое дано.

Он прав, разведчик. От глухой тропы,От точки огневой до бури шквальной,Когда столбы земли, подобно пальмам,Перерастают сосны и дубы, —Везде и всюду, явен или скрыт,Но этот наш огонь всегда горит.

Он партизанским полымем-пожаромЗахватчиков сжигает на корню,Закован в современную броню,Старинным русским полыхает жаром.Он страшен недругам, он — бич врагов,Ему дивятся пять материков.

Огонь! В честь нас, людей из Ленинграда,В честь пятерых, — пять молний, пять громовРванули воздух (мы стояли рядом).По вражьим блиндажам пять катастроф.И в интервалах первым начал счетОдин из нас, сказав: — За наш завод!

Второй проговорил: — За наш совхоз,Во всем районе не было такого!— За сына, — тихо третий произнес.Четвертая, инструкторша горкома:— За дочку! Где ты, доченька моя?— За внука моего! — сказала я.

Я внука потеряла на войне…О нет! Он не был ни боец, ни воин.Он был так мал, так в жизни неустроен,Он должен был начать ходить к весне.Его зимою, от меня вдали,На кладбище под мышкой понесли.

Его эвакуацией за ВолгуМетнуло. Весь вагон, куда ни глянь,Всё дети. Ехать предстояло долго…Так в лес детеныша уводит лань,Все думает спасти его, покаВ ее сосцах хоть капля молока.

Он был как тот березовый росток,Который ожил в теплоте землянкиИ вырос на стене, как на полянке,Но долго просуществовать не мог.Хирел, мечтал о солнце, как о чуде,И вздрагивал от грохота орудий…

Смертельно ранящая, только тронь,Воспоминаний взрывчатая зона…Боюсь ее, боюсь в ночи бессонной.И все же, невзирая на огонь,Без жалости к себе, без снисхожденьяИду по этим минным загражденьям

Затем, чтобы перо свое питалаЯ кровью сердца. Этот сорт чернил…Проходит год — они все так же алы,Проходит жизнь — им цвет не изменил.Чтобы писать как можно ярче ими,Воспользуемся ранами своими.

Используем все огневые средстваДля ненависти огненной к врагу.Боль старости, загубленное детство,Могилка на далеком берегу…Пусть даже наши горести и бедыЯвляются источником победы.

Преследуем единственную цель мы,Все помыслы и чувства об одном:Разить врага прямым, косоприцельным,И лобовым, и фланговым огнем,Чтобы очаг отчаянья и зла —Проклятье гитлеризма — сжечь дотла.

Глава четвертая

Год

Зеленым листьям наступил конец.В предчувствии грядущего морозаУже поникла юная береза,Бледна, как необстрелянный боец.Зато рябина, с пурпуром в петлицах,Не в первый раз мороза не боится.

А на Неве ни шороха, ни плеска,И город ало-черно-золотойВ ней отражен с венецианским блеском,С поистине голландской чистотой.Но наяву насколько он живейВ исконной русской прелести своей!

Он все такой же, как и до войны,Он очень мало изменился внешне.Но, вглядываясь, видишь: он не прежний,Не все дома по-прежнему стройны.Они в закатный этот час осеннийСтоят, как люди после потрясений.

Один кровоточит кирпичной раной,Тот известковой бледностью покрыт,Там вылетели окна из орбит(Одно из них трепещет, как мембрана).А там неузнаваема, как маска,Окисленная порохом окраска.

Осколок у подъезда изувечилКариатиды мраморную грудь.Страдания легли на эти плечиТяжелым грузом — их не разогнуть.Но все же, как поддержка и защита,По-прежнему стоит кариатида…

На Ленинград, обхватом с трех сторон,Шел Гитлер силой сорока дивизий.Бомбил. Он артиллерию приблизил,Но не поколебал ни на микрон,Не приостановил ни на мгновеньеОн сердца ленинградского биенье.

И, видя это, разъяренный враг,Предполагавший город взять с разбега,Казалось бы, испытанных стратеговПризвал на помощь он: Мороз и Мрак.И те пришли, готовые к победам,А третий, Голод, шел за ними следом.

Он шептуном шнырял из дома в дом,Ныл нытиком у продуктовой кассы.А в это время рос ледовой трассыЗа метром метр. Велась борьба со льдом.С опасностью, со смертью пополамБыл доставляем хлеба каждый грамм.

И Ладога, как птица пеликан,Самопожертвования эмблема,Кормящая птенцов самозабвенно,Великий город, город-великан,Питала с материнскою любовьюИ перья снега смешивала с кровью.

Не зря старушка в булочной однойПоправила стоявших перед нею:— Хлеб, милые, не черный. Он ржаной,Он ладожский, он белого белее.Святой он. — И молитвенно старушкаПоцеловала черную горбушку.

Да, хлеб… Бывало, хоть не подходи,Дотронуться — и то бывало жутко.Начнешь его — и съешь без промежуткаВесь целиком. А день-то впереди!..И все же днем ли, вечером, в ночи лиРаботали, учились и учили.

Студент… Огонь он только что раздул.Старательно распиленный на чурки,Бросает он в него последний стул.А сам перед игрушечной печуркой,На корточках (пусть пламя припечет),Готовит он очередной зачет.

Старик профессор… В клетчатом платкеПоверх академической ермолки,Насквозь промерзший, с муфтой на шнурке,С кастрюльками в клеенчатой кошелке.Ему бомбежка путь пересечет,Но примет у студента он зачет…

Тяжелый пласт осенней темнотыТак угнетал порой невыносимо,Что были двадцать граммов керосинаЖеланней, чем в степи глоток воды.О, только бы коптилка не погасла!..Едва горит соляровое масло.

И все же не погас он у меня,Сосущий масло марлевый канатик,Мерцающее семечко огня.Так светит иногда светляк-фанатикИ чувствует, что он по мере силЛисток событий все же озарил.

Я знаю, что в грозовой этой чащеДругим удастся осветить крупнейВесь этот год, вплоть до его корней.Но и светляк был точкою светящей,И он в бореньях тьмы не изнемог.Он бодрствовал. Он сделал все, что мог.

И Муза, на сияние лампадкиПритянутая нитью лучевой,Являлась ночью, под сирены вой,В исхлестанной ветрами плащ-палатке,С блистанием волос под капюшоном,С рукой, карандашом вооруженной.

Она шептала пишущим: «Дружок,Не бойся, я с тобой перезимую».Чтобы согреть симфонию Седьмую,Дыханьем раздувала очажок.И головешка с нежностью веселой,Как флейточка, высвистывала соло.

Любитель музыки! Пожалуй, в ней тыУвидел бы, в игре ее тонов,И впрямь порханье светлых клапановПо угольному туловищу флейты,И то, как, вмиг ее воспламеня,По ней перебегает трель огня.

С электролампой, в световом овале,Входила Муза в номерной заводПод сумрачный, оледенелый свод, —Там Стойкостью ее именовали…И цех, где было пусто, как в соборе,Вновь оживал. Все снова были в сборе.

Все нити и лучи сходились к ней,От одиночных маленьких сияньицДо величавых заводских огней,Бросавших блики на снарядов глянец,И каждый отблеск радовал сердцаИ производственника и бойца.

Бывало, Муза днем, в хлороз седой,Противовесом черной силе вражьей,Орудовкой, в берете со звездой,Стояла у Канавки у ЛебяжьейИ мановеньем варежки пунцовойПорядок утверждала образцовый.

В апреле Муза скалывала лед.Ей было трудно. Из-под зимней шапкиРосинками блестит, бывало, пот.Ей в руки бы подснежников охапки…Но даже в старом ватнике — онаБыла все та же юная Весна.

Стремительна, прекрасна и строга.Крылатая!.. И рядом с Музой каждыйИ чувствовал и думал не однажды:«Чтобы вернее сокрушить врага,Я все отдам, и даже бытие,О Ленинград, сокровище мое!»

Всегда, везде, в обличии любом,К любому причисляема отряду,Она была любовью к ЛенинградуИ верою в победу над врагом,Надеждою… Всего не перечесть:Такой она была. Была и есть!

Глава пятая