Мужчины настоящие и другие, которые так себе - Валерий Борисович Бочков

Двадцать первого мая он позвонил сам. Спросил, есть ли у меня планы на ближайшие выходные. Планов у меня не было. Он спросил, умею ли я нырять с аквалангом. Я соврала. Он сказал, что заедет за мной в пятницу, в шесть утра. В пятницу я работала до пяти вечера, но не сказала об этом, вместо этого спросила, что взять с собой. Купальник – ответил он. Подумав, добавил – и солнечные очки.

Сентиментальность мне чужда, я не грешу романтичностью, я не суеверна и не верю в судьбу и провидение. Сомневаюсь, что сквозь меня проходит невидимая ось, на которой держится мироздание – вселенная вряд ли вращается вокруг меня. Жизнь, скорее, представляется мне запутанным клубком, а не логичной конструкцией, наподобие пластмассовой модели структуры молекулы водорода из кабинета химии. Примеров для подтверждения моей теории хоть отбавляй, а исключения лишь укрепляют правило.

Впрочем, сейчас мне хотелось верить именно в исключения.

Нас свела вместе цепь невинных случайностей, но этих случайностей было слишком много чтобы не разглядеть за ними хорошо продуманного плана. К тому же на всей нашей истории лежал трагичный отсвет того зловещего путешествия, которое я совершала сквозь февральский дождь от края могилы моего внезапного сиротства к унылому безумию абсолютного одиночества. Трагизм наполнил историю неумолимостью мистической предначертанности, то, что гадалки называют туманным словом «фатум». Да, хотелось верить в исключения, но в исключения в разумных пределах.

Из аэропорта Кеннеди мы добрались до Майами. На открытом грузовике для перевозки багажа доехали до запасного аэродрома. Там, на задворках, среди ржавых ангаров и мёртвых кукурузников, заросших по самые крылья седым ковылём, нашли некоего Освальда. Бритый наголо битюг с лицом кирпичного цвета был похож на спившегося циркового борца, но оказался пилотом.

На его двухмоторном «Семиноле» мы разогнались по бетонке, пронеслись над жухлой травой, почти шаркнув брюхом по макушкам пыльных пальм, взмыли в пронзительно голубое небо с одинокой чайкой. Внизу проскочила белая полоска пляжа с пёстрыми зонтиками, потом пронеслось бирюзовое мелководье с едва различимыми пловцами. Бирюза быстро потемнела и перешла в малахит; я оглянулась, берег торопливо удалялся, превращаясь в золотистое марево, больше похожее на мираж, чем на край американского континента. Это был самый настоящий край земли.

Через десять минут под нами плыл Атлантический океан, ярко изумрудная бесконечность во все четыре стороны, с белыми щепками редких яхт и круизных лайнеров. Иногда мне казалось, что сквозь воду я вижу тёмные тени китов, стаи стремительных акул и косяки игривых дельфинов. Наш аэроплан чутко отзывался на каждый порыв ветра и полёт напоминал катание на не очень страшном аттракционе вроде американских горок. Иногда самолёт ухал вниз, неожиданно, точно проваливался в яму, вместе с ним проваливалась и моя душа, восторженно замирая от ненастоящего ужаса. В эти моменты моё нёбо невыносимо щекотало, как тогда, в парке, и я непроизвольно начинала смеяться. Почти хохотать. Впрочем, из-за треска моторов всё равно ничего не было слышно.

Его звали Ник. Я искоса наблюдала за ним, когда он на бойком испанском договаривался с парой местных пиратов на причале, я не понимала ни слова и от этого неведения на меня накатывал какой-то детский восторг, точно мне готовили сюрприз, наверняка чудесный и удивительный. Представление о нашем географическом местонахождении у меня тоже было весьма смутным – западное полушарие, экватор, один из островков Карибского архипелага.

– Знаешь, на соседнем острове, семь миль на запад, – Ник показал рукой в сторону маяка на конце пирса. – Остров Корабельной Пушки называется. Там капитан Эдвард Тич прятал свои сокровища.

Мы шагали мимо пришвартованных яхт. Пахло морской травой, под ногами хрустели мелкие ракушки, сухие рыбьи чешуйки блестели на старых плитах пристани, как рассыпанная мелочь.

– Пират? – я запыхалась, стараясь не отстать.

– Самый знаменитый! Эдвард Тич! Беспощадный Эдвард Тич по прозвищу «Чёрная Борода», гроза семи морей, повелитель Карибского архипелага. Его флагманский фрегат «Месть королевы Анны» одним залпом из сорока орудий мог разнести в щепки любой корабль противника. Представляешь, любой корабль мог быть уничтожен одним залпом! Это, считай, оружие массового поражения.

Он засмеялся. Рядом с бочками, на бухтах пенькового каната сидели рыбаки – коренастые, с лицами цвета копчёной камбалы, – они со вкусом покуривали, свесив с колен тяжёлые кисти рук, тоже коричневые и жилистые, словно вырезанные из морёного дуба. Один, в тугом красном платке на шее, улыбнулся нам, сверкнув стальным зубом. Занятная генетика, все они – потомки пиратов и местных индейцев: легкомысленные островитянки охотно вступали в интимные отношения с белокожими разбойниками, их праправнуками и сейчас населены все острова Карибского архипелага.

Над фрегатом Тича реял не обычный «Весёлый Роджер», у Тича было своё личное знамя – чёрный флаг со скелетом, пронзающим копьём красное сердце. В другой руке скелет держал кубок, которым салютовал дьяволу. Однажды «Чёрная Борода» блокировал порт Чарльстона в Южной Каролине, угрожая топить все входящие и выходящие суда, если местные жители не заплатят ему дань. Разумеется, деньги заплатили, потому что дешевле было заплатить. Когда пираты шли на абордаж, сам капитан Тич вплетал в свои космы и бороду мушкетные фитили и поджигал их. Оставшиеся в живых, говорили, что пиратов вёл в атаку сам Люцифер…

Ник прервался на полуслове и остановился.

– Ага! Вот наше судно.

Небольшая парусная лодка называлась «Сновидение».

– Крейсерская скорость восемь узлов, – Ник прошёл по короткому трапу на корму лодки, протянул мне руку. – Марка «Бавария», модель «Крузер», водоизмещение шесть тонн.

– Ты знаешь… – я осторожно ступила на пружинистый трап. – Насчёт акваланга…

Он не дал мне договорить.

– Ерунда! – сказал он. – Вот увидишь – через два часа ты у меня будешь нырять как Жак Ив Кусто! И даже лучше.

Да, наша яхта называлась «Сновидение» и в этом был ещё один знак.

Иногда, ночью, если сумрачные ангелы благоволят ко мне, я вижу тот день во сне. Вспоминать его наяву слишком тяжело, для этого нужно пройти сквозь боль, которая точно яд, наполняет горечью солнечную радость тех часов. Днём я стараюсь не вспоминать, днём я стараюсь вообще не думать.

Сон этот похож на кусок изумрудного хрусталя, на затейливый калейдоскоп, на божественную симфонию. На волшебный полёт. Да, на всё сразу и на всё вместе. Когда ты начинаешь погружаться и смотришь вверх сквозь воду, то видишь, как на волнах пляшут зайчики от разбитого вдребезги солнца, юркие стаи стальных мальков проносятся перед самым стеклом маски, ещё видны лёгкие облака, но ты уже покинул тот мир, где по небу текут меланхоличные караваны летних облаков.