Гений - Джесси Келлерман

— Да я еще даже не начал.

— Ну так тем более.

— Я могу… в следующий вторник заехать. Договорились?

— Сейчас машину за тобой пришлю.

— Тони, никуда они не денутся, твои рисунки. Подождут.

Он укоризненно замолчал. Правильно, лучшая защита — нападение. Я положил мобильный на стол и собрался спросить у Руби, какое у нас на сегодня расписание. Тони снова заквакал из трубки:

— Не спрашивай! Не спрашивай ее!

— Я…

— Садись в такси. Встретимся через час.

Я взял пальто, портфель и пошел на угол ловить машину. И тут телефон снова зазвонил. Кристиана подумала и решила, что можно сделать выставку и в августе.

Глава вторая

Все двадцать четыре башни квартала Мюллер-Кортс носят названия самоцветов. Задумка неплохая, этакий намек на фешенебельность. Только до фешенебельности этим домам далеко. Мы с водителем кружили по району, пока я не увидел Тони у «Граната», прямо рядом с вонючей кучей мусорных мешков, из которых что-то капало в сточную канаву. Бежевое верблюжье пальто аж светилось на фоне коричневого кирпича. Над подъездным козырьком развевались флаги страны, штата, города и корпорации «Мюллер».

Мы вошли в холл. Здесь было жарко, громко шумел пылесос. Персонал в форме — и охранники в будке за пуленепробиваемым стеклом, и слесарь, отковыривающий плинтус у двери в контору, и уборщица. Все знали Тони, все приветствовали его либо тепло, либо испуганно. Дверь из толстого стекла вела в темный внутренний дворик, с четырех сторон окруженный «Гранатом», «Турмалином», «Ляпис-лазурью» и «Платиной».

Помню, я однажды спросил отца, как им в голову могло прийти назвать дом «Платина». Даже я в свои семнадцать лет знал, что это не драгоценный камень. Отец не ответил, я спросил снова, уже громче. Он продолжал читать, вид у него был весьма раздраженный. «Не задавай дурацких вопросов» — вот и все, что я услышал. С тех пор я старался задавать как можно больше дурацких вопросов. Отец вскоре вообще перестал на меня смотреть. Я тыкал в него пальцем и спрашивал что-нибудь неожиданное. «Кто решает, какие слова войдут в словарь? Почему у мужчин нет сисек?» Я бы спрашивал и маму, но она к тому времени уже умерла. Может, именно поэтому отца так раздражали мои вопросы. Все, что я делал, все, что я говорил, напоминало ему о том, что я жив, а она нет. В конце концов я понял, почему этот дом назвали «Платина». Просто названия камней закончились.

С высоты птичьего полета этот район похож на гантели. Пары шестиугольников, четыре стороны которых составляют жилые дома, а две — здания инфраструктуры района. Между ними перекладина — детская площадка, парковка и лужайка, на которой можно посидеть, если погода позволяет. Кое-где есть баскетбольные корзины, бассейн (зимой воду из него спускают), натянуты сетки для волейбола. Несколько неухоженных садиков, мечеть, синагога, церковь, химчистка, два винных магазинчика. Человек со скромными потребностями мог бы вообще отсюда не выбираться.

Мы прошли по двору через центр шестиугольника. Стены, казалось, кренились под тяжестью кондиционеров, окрашенных птичьим пометом. Балконы служили складами ненужной и не уместившейся в квартиры мебели, плесневелых ковров, складных ходунков, так и не собранных мангалов. Двое ребятишек в огромных толстовках с надписью «NBA» играли в баскетбол, толкаясь и подпрыгивая. Кольцо треснуло и висело под углом тридцать градусов к окружающей действительности. Я спросил у Тони, почему его не чинят.

— Я напишу менеджерам, — ответил он. Может, он и сам не верил, что они починят кольцо, не знаю.

Наш «художник» жил в «Сердолике», на одиннадцатом этаже. Пока мы поднимались, я спросил Тони, пытался ли он связаться с этим человеком.

— Я ж тебе говорил, его нет.

Мне как-то не по себе было от того, что мы просто вот так врываемся в чужую квартиру. Так я Тони и сказал. Тот ответил, что, поскольку за три месяца жилец не платил, договор с ним расторгнут. Тони раньше меня никогда не обманывал, так что я ему поверил. Да и с чего бы мне ему не доверять?

Теперь я думаю, что мог бы быть поосторожней и меньше верить на слово.

Мы остановились перед квартирой С-1156, и Тони попросил меня подождать снаружи: ему нужно расчистить пространство, в прихожей сесть не на что, все заставлено мебелью. Вроде, он не хочет, чтоб я поскользнулся. Я слышал, как он там ходит внутри. Что-то упало, Тони тихо выругался. Наконец он вынырнул из полумрака и устало оперся о косяк.

— Все в порядке. — Он отступил, пропуская меня в квартиру. — Добро пожаловать в сумасшедший дом.

Начнем с прозы. Нищета. Узкий коридор, потом комната, единственная в квартире, метров пятнадцать, не больше. Лака на рассохшемся паркете уже не осталось, доски потрескались. На стенах дырки от кнопок и ржавые потеки. С потолка свисает пыльная лампочка без абажура. Матрас на полу. Самодельный столик — кусок заляпанной чернилами фанеры на бетонных чурбаках. Невысокий книжный шкаф. В углу раковина с архипелагом черных пятен (там, где откололась эмаль). Рядом маленькая электроплитка. Ролль-ставня опущена, и, похоже, поднять ее невозможно. На батарее одежный крючок, на крючке серая футболка. У двери пара коричневых кособоких ботинок, похожих на утконосов, — кожа в трещинах, подошва просит каши. Двери в ванную нет. Унитаз, отбитая плитка, дырка в полу, а над ней прикрученный к потолку душ.

Но это все я разглядел позже.

А сначала я видел только коробки.

Картонные коробки, обмотанные скотчем, коробки из-под компьютеров и принтеров, тортов, продуктов, пакеты из-под молока. Канистры с машинным маслом. Банки с консервированными итальянскими помидорами. Все это добро стояло вдоль стен и занимало две трети свободного места. Наползало на кровать. Кренилось, поднималось к потолку, нависало над раковиной. Они загораживали книжный шкаф и окно. Стояли на столе, на стуле, расплющивали обувь. Даже в ванной виднелись коробки. Только на унитазе их не было.

И запах бумаги. Гниющей, старой древесной массы. Человеческой кожи, коры дерева. Запах обволакивал, забирался в легкие, выжигал их. Я закашлялся.

— Ну и где твоя живопись?

Тони протиснулся в квартиру следом за мной.

— Вот, — он показал на ближайшую коробку, — и там, и там. Везде.

Я недоверчиво заглянул внутрь. Внутри была пачка бумаги. Сначала мне показалось, что бумага чистая. Желтая, свернувшаяся старая бумага. Я даже решил, что Тони меня разыграл. Но тут я догадался вытянуть верхний лист, перевернул его, и мир вокруг меня исчез.

Слов не хватает для того, чтобы рассказать, что я увидел. Мешанина из лиц и тел, углы, кролики, цыплята, эльфы, бабочки, бесформенные твари, какие-то выдуманные десятиголовые существа, какие-то чудовищно сложные механизмы с явно органическими частями. Каждый образ выведен тщательно. Маленькие картинки разбросаны по странице. Вот сейчас они оживут, начнут танцевать, бегать, летать, пожирать друг друга. Здесь были сцены кровавых пыток, здесь царила похоть, жестокость и красота — все, что только может предложить человеку жизнь. Каждое движение чрезмерно, каждая эмоция преувеличена. Бред, пошлость, наивность, извращение, все перемешано. Карикатурные образы, жизнерадостные и истерические. Мне хотелось одновременно и отвернуться, и нырнуть в мир на картинке.

Однако с наибольшим тщанием были выписаны даже не сами персонажи, а мир, который они населяли. Земля была написана выпукло, во всех подробностях. Тут равнина, там глубокая впадина. Преувеличенная точность географических деталей, дороги с указателями, а на указателях названия длиной в двадцать букв. Горы, похожие на зады, груди, подбородки. Реки, венами прорезающие долины и орошающие сиреневые цветы с бутонами, напоминающими головки чертиков. Деревья, растущие на почве, состоящей из настоящих слов и абракадабры. А вокруг осока. Одни линии были тонкими, едва заметными, другие такими толстыми, выполненными с таким усилием, что оставалось только удивляться, как перо не прорвало в этих местах бумагу.

Рисунки разрастались, давили на края листа, выплескивались в полумрак комнаты. Потрясенный, взволнованный, я минут шесть или семь не мог оторвать взгляда от небольших страничек (всего-то А5). Очевидно было, что автор этих картинок болен. Такая композиция характерна для психопатии. Лихорадочное движение необходимо художнику, оно согревает его, отвлекает от холода одиночества.

Я попытался вписать эти картины в художественный контекст. На ум пришли только работы Роберта Крамба и Джеффа Кунса.[4] Однако в рисунках не было китча, не было юмора. Они были прямыми и честными, наивными и жестокими. Я держал бумагу в руках и уговаривал себя не бояться — ведь я же взрослый, опытный, образованный человек. И все равно мне казалось, будто нарисованные создания выпрыгнут из рук, помчатся вверх по стенам и растворятся облачком дыма, рассыплются в прах, исчезнут. Эти существа были живыми.