Скверное происшествие - Светлана Замлелова

Потом он стал писать, что любит детей. Потом со всем красноречием, на какое был способен, обрисовал их будущий дом, и у них завязался даже спор о цвете стен в будущей гостиной. А уж когда он, вызнав номер её телефона, стал иногда вечерами звонить ей, и тётя Амалия, наслаждаясь звуками его нежного тенора, замирала от мысли, что вот, он тратит на неё свои деньги, – не оставалось больше никаких сомнений, что тётя Амалия окончательно повредилась.

Она перестала быть одинокой. У неё теперь был жених, были его фотографии, его письма, время от времени они говорили с ним по телефону. Тётя Амалия завела даже специальную книжечку, где подсчитывала, сколько приблизительно денег он тратил на переговоры с ней. Цифры приводили её в пущий восторг.

Тётя Амалия сделалась игрива и весела – она влюбилась. Влюбилась в призрак, в мираж, в фотографическую карточку, в голос из телефонной трубки. Но мало того, этот призрак совершенно заслонил перед ней реальную жизнь. Все мысли её сводились теперь к одной. Всякий разговор она старалась навести на одну-единственную интересную ей тему. Ей вообразилось, что вокруг всем только и дела, что до её переписки. Встречаясь с кем-нибудь глазами, она краснела и без видимых причин принималась глупейшим образом хихикать. Получая подарки, она усматривала в них намёки на свою связь и, возбуждая в дарителях недоумение, кокетливо переспрашивала, правильно ли разобрала намёк...

Переписка продолжалась что-то около года – возлюбленный тёти Амалии не очень-то торопился увидеть свою невесту. А потом тётя Амалия получила письмо, которым любимый уведомлял её о своей женитьбе. «Так хотела моя мама, – писал он. – Эту девушку мама всегда мечтала видеть моей первой женой». И дальше, прибавив что-то невразумительное о стране, «где холодное лето», бодро предлагал тёте Амалии стать второй его женой, уверяя при этом, что у него достанет средств на её содержание. Поразмыслив, положению второй жены тётя Амалия предпочла положение несчастной влюблённой.

Спросят, откуда известны мне все эти тайные, в некотором роде даже интимные, подробности. Не стану скрывать, что ещё несколько лет назад в руки мне попала пачка пожелтевших писем, очень красиво перевязанных розовой ленточкой и переложенных высохшими цветками. Преимущественно розами. Кстати, поверх писем покоилась та самая книжечка, в которой тётя Амалия производила расчёты, пытаясь перевести чувства своего обожателя в цифры.

Кое-что я не раз слышала от мамы да и от самой тёти Амалии – ведь для неё история эта сделалась красивой легендой, сказкой с личным участием. «Нет печальней повести на свете», – писал Шекспир. Так же точно написала бы и тётя Амалия, если бы ей только вздумалось описать историю своей любви с темноглазым красавцем. Историю двух влюблённых, волею обстоятельств и людей не смогших воссоединиться. И странное дело! Тётя Амалия никогда не винила ни себя за легкомыслие и самообольщение, ни своего возлюбленного за подлость, безответственность и предательство. Она даже высказалась в том смысле, что послушание и нежность к матери достойны всяческого восхищения. Тётя Амалия кляла судьбу. Прежняя догадка, что жизнь не задалась изначально, подтверждалась.

Женихов, чьи ряды заметно поредели, тётя Амалия всё также безжалостно гнала от себя, уверенная, что «всё это не то» и что «ничему этому не суждено сбыться». И вот, раздражённая этой новой своей фантазией, тётя Амалия начала задумываться. Одна беспокойная мысль стала время от времени посещать её. «Как-то это несправедливо...» – думала порой тётя Амалия, поглядывая украдкой на свою младшую сестру. Братья и тётя Эмилия мало занимали тётю Амалию. Но мириться с тем, что младшая сестра получила от судьбы то, о чём мечтала и чего так и не получила она, старшая, оказалось для тёти Амалии непростым делом.

И вот тут-то ей подвернулся мой брат, бывший тогда ещё только ребёнком, но уже привлекавший к себе внимание и подававший некоторые надежды. И если я была самым обыкновенным дитятей, серым и неприметным, а потому не могущим раздражить её, то брат мой, сам того не понимая, был слишком ярок и необычен. Он был слишком заметным напоминанием тёте Амалии о том вожделенном, что могло бы быть в её жизни, но что уж, конечно, было навеки упущено.

Вся тоска по несбывшемуся, сожаление об утраченном, досада на судьбу обернулись в тёте Амалии, разом и вдруг, неприязнью и предвзятостью к маленькому племяннику. Казалось бы, в её положении, когда нерастраченная любовь сохраняется и накапливается в сердце, чтобы однажды излиться через край, тётя Амалия должна была бы щедро одаривать ею всех своих близких. Но тётя Амалия оказалась разборчивой. Её любви достало лишь на нескольких избранных, хотя она и попыталась представить, будто силою обстоятельств вынуждена печься о всеобщем благе.

С некоторых пор она как-то уж очень энергично принялась жалеть нашу маму, сокрушаясь о том, какие хитрые, гадкие, бестолковые и бесталанные у неё дети. Между тем, любимцем тёти Амалии был мой старший кузен – сын одного из дядьёв. Этому кузену тётя Амалия приписывала никогда не бывшие у него достоинства, присовокупив к тому, что «мальчик наивен, доверчив и слишком простодушен». Случалось, тётя Амалия принималась вздыхать, сокрушаясь, что «мальчика так легко обмануть!» Однако я знала его совсем с другой стороны.

В детстве он развлекал себя тем, что поджигал голубям хвосты, вешал в лифтах кошек. Бросать камнями по лягушкам, вылезшим из пруда погреться на солнышке, было самым невинным из его развлечений. До сих пор мне неприятно вспоминать, что из постыдного малодушия, человекоугодия, боясь показаться ему глупым, плаксивым ребёнком, с которым не интересно играть, я не просто не возмущалась, но и подавала ему эти камни.

Как-то раз мы с мамой увидели на дороге мёртвого воробья, который, должно быть, врезался на лету в машину. Вид этого воробья с подобранными и скрюченными лапками, плотно, скорбно сжатым клювиком и закрытыми глазками-бусинками неприятно подействовал на меня. Помню, меня почему-то поразило, что, погибая, воробей успел закрыть глаза. Встретив вечером того же дня кузена, я рассказала ему о бедной птахе. Кузен внимательно выслушал и немедленно захотел видеть мёртвого воробья. Мы отправились с ним к тому месту. Воробей лежал у бордюрного камня в придорожной пыли. Наверное, кто-то нарочно отбросил его сюда с дороги. Присев перед птицей на корточки, кузен осмотрел воробья и заявил: «Мы его похороним... Тут всё равно кошки съедят...» Помню, когда он поднял воробья за одну лапку, мне стало чего-то стыдно и жаль. Но я не посмела сказать об этом кузену. Боясь показаться ему глупой, я молчала и с показным безразличием повиновалась ему. Мы отошли в сторону от дороги, и кузен бросил воробья на траву. Потом, отыскав какую-то палочку, принялся копать ямку. Вскоре ямка была готова, и кузен носком ботинка столкнул в неё воробья. Тут он поднял на меня глаза, бессмысленно посмотрел с секунду, точно что-то соображая, и вдруг оживившись, воскликнул:

– Нет! Мы его кремируем!..

И, воодушевлённый своей новой идеей, принялся собирать в кучу сухие ветки. Когда костёр был готов, он уложил в самую его середину воробья и поджёг. Пламя занялось сразу, но тушка горела медленно. Медленно и обезображивалась. Кузен был в восторге. Он не спускал глаз с костра, шевелил горевшие ветки и всё чему-то смеялся. Мне было приятно, что я сумела доставить ему удовольствие – ведь это я указала на мёртвую птицу. Но вместе с тем, меня мучило подозрение какой-то своей вины, мне казалось, что я сделала что-то очень скверное.

Наконец птица кое-как сгорела. Присыпав останки несчастного воробья землёй, кузен действительно устроил что-то вроде могильного холмика, в головах которого воткнул «крест». Сложив вместе две палочки, он переплёл их полоской коры, и такой-то «крест» водрузил на «могиле» маленькой птички, чей трупик на какое-то время стал ему игрушкой.

Весь вечер я старалась не думать о воробье. Но, улёгшись спать, я вдруг вспомнила поджатые скрюченные лапки, плотно сжатый клювик, прикрытые бусинки-глазки – и разрыдалась. Мне вдруг показалось, что этот бедный воробушек был нашим с мамой секретиком, чем-то, что объединяло только нас двоих. И, допустив к этой тайне кузена, я как будто совершила предательство. И сама же, своей рукой разрушила эту связь с мамой. Сначала мне стало страшно: казалось, что-то потеряно навсегда. Потом меня охватил стыд и жалость чуть не ко всему живому. Я долго плакала в ту ночь. О пережитом я никому не рассказывала, потому что не знала тогда, как объяснить своих чувств...

О подобных «шалостях» кузена в нашей семье было хорошо известно. Но их не просто извиняли, как непреложные мальчишеские потехи, но даже и добродушно посмеивались. Дескать, вишь, стервец, что удумал!

Тётя Амалия, потерпевшая неудачу в устроении личного счастья, в какой-то момент вообразила, что назначение её – в служении ближним. Совершенно искренно она уверовала сама и в короткие сроки убедила в том окружающих, что наделена будто бы какой-то особенной добротой. И что доброта эта заставляет её радеть обо всех и буквально забывать о себе.