Барышня из Такны - Марио Варгас Льоса

Бабушка. Ах, этот?! Как же не помнить? На том балу я познакомилась с Педро: он как раз приехал из Арекипы на масленицу. Кто бы мог тогда подумать, что я выйду за него замуж? Конечно, помню. Не на этом ли балу Федерико Баррето написал тебе на веере стихи? Нет-нет, это было двадцать восьмого июля, в "Обществе дам-патриоток". Да, негр, верно… Он с тобой танцевал, когда его разоблачили, да?

Белисарио подымается, подходит к Мамочке и, отвесив ей поклон в стиле конца века, приглашает на танец. Юная, грациозная, кокетливая Мамочка вальсирует с ним.

Мамочка. Маска, я тебя знаю! Ты — чилиец? Нет? Наш? Ты из Такны? Наверно, офицер? А, знаю! Ты — врач! Или адвокат? Ну, скажи мне что-нибудь, загадай мне загадку, и я пойму, кто ты!

Белисарио молча качает головой и издает короткий нервный смешок.

Бабушка (так, словно Мамочка по-прежнему сидит в кресле). Как же ты по запаху не догадалась? Хотя этот бандит, конечно, надушился…

Пара продолжает упоенно вальсировать, пока на крутом повороте рукав невидимого домино, в которое одет Белисарио, за что-то не зацепляется, обнажая черную руку. Мамочка в ужасе отстраняется. Белисарио, очень довольный, бежит к своему столу.

Мамочка(окаменев от ужаса). Негр! Негр! Эта маска — негр! Ай-ай! Ай!

Бабушка. Не кричи, Эльвира. Мне и сейчас помнятся твои вопли. Оркестр перестал играть, танцоры замерли. Сидевшие в ложах вскочили. Что тут только началось в «Орфеоне»! С тобой случился нервный припадок, и мы тебя увели домой. По милости этого чернокожего праздник был вконец испорчен.

Мамочка (испуганно). Кармен! Карменсита! Погляди, что там у фонтана на площади! Что они делают с ним? Избивают?

Бабушка. Да. Кавалеры вытащили негра на площадь, к бронзовому фонтану, и отколотили палками. Какая у тебя память, Эльвира!

Мамочка. Не бейте его, довольно! Он весь в крови! Он же ничего не сделал, он даже не заговаривал со мной! Тетушка Амелия, скажи им, тебя они послушают! Дядюшка Менелао, велите им прекратить!.. (Приходя в себя.) Как ты думаешь, Кармен, его убили?

Бабушка. Нет, не убили, а всего лишь покарали за дерзость. Потом его отвели в тюрьму. Этакий наглец! Пробраться на бал в «Орфеон»! Мы долго не могли опомниться… Каждую ночь снилось, что он забирается к нам в окошко. Много недель и месяцев только и разговоров было что об этом чернокожем из Ла-Мара.

Белисарио (в восторге бьет кулаком по столу). Ну, чернокожий из Ла-Мара! Обретай плоть! Двигайся! Живи!

Мамочка. Вовсе он не из Ла-Мара. Это невольник с усадьбы Мокегуа.

Бабушка. Чушь какая! В те времена рабство в Перу было уже отменено.

Мамочка. Ничего не отменено. У папы их было трое.

Белисарио (на мгновение отрываясь). Чернокожих!

Мамочка. Они переносили меня в паланкине с одного берега Каплины на другой.

Белисарио (пишет). На ночь их привязывали в хлеву за щиколотки, чтоб не сбежали.

Мамочка. Я не видела его лица, но что-то поняла по его движениям, по глазам. Я уверена, что это был один из тех. Беглый раб…

Входит дедушка. Он тяжело дышит, волосы всклокочены, одежда в беспорядке. При его появлении Мамочка приседает в почтительном реверансе, словно приветствуя знатную особу, и снова переносится в свой воображаемый мир.

Входит Амелия.

Амелия(заметно, что она стряпала на кухне). Папа! Что случилось?!

Бабушка. Где твоя шляпа, Педро? И трость?

Дедушка. Меня ограбили.

Бабушка. Господи более, как — ограбили?

Ведут его к креслу и усаживают.

Дедушка. На меня напали, когда я вылезал из трамвая. Один из тех негодяев, которые наводняют теперь улицы нашей Лимы. Он сбил меня с ног. И сорвал еще это… (подыскивает слово), ну, эту штуку.

Бабушка. Часы? Педро, неужели он украл твои часы?!

Амелия. Теперь ты видишь, как мы были правы, когда говорили: не ходи один, не садись в автобус, не езди на трамвае! Почему ты не слушал нас? Сколько раз можно повторять: один на улицу не выходи.

Бабушка. Ведь ты нездоров, Педро! А если у тебя опять помутится в голове? Тот урок не пошел тебе на пользу! Ты уже не помнишь, какого страху натерпелся, когда много часов бродил по улицам и не мог отыскать свой дом?!

Дедушка. Нельзя же сидеть здесь в четырех стенах и ждать, когда же тебя сволокут в могилу! Я не позволю, чтобы эта страна покончила со мной так…

Бабушка. Нигде не болит? Куда он тебя ударил?

Дедушка. Ни в одной стране мира не относятся так наплевательски к людям, которые еще могут и хотят работать, как у нас в Перу. У нас старость — преступление. В цивилизованных странах все совсем по-другому. В Англии не так, в Германии не так. Там пожилых людей зовут на службу, там используют их опыт. А здесь им одна дорога — на свалку. Я никогда с этим не примирюсь, ибо знаю: я справлюсь с любой работой лучше, чем какой-нибудь молокосос.

Белисарио (отрывается от работы, охваченный воспоминаниями). Всегда одно и то же, одно и то же, как испорченный патефон. Я, дедушка, никогда тебе этого не забуду. (Берется за перо, но, написав несколько строк, снова отвлекается на то, что происходит у стариков.)

Амелия. Если будешь так отчаиваться, ничего не добьешься, а вот нервы расшатаешь вконец.

Бабушка. У тебя ведь не все в порядке с головой, Педро. Вспомни, что доктор сказал: если не перестанешь волноваться по любому поводу, приступ может повториться.

Дедушка. Все у меня в порядке. Клянусь вам, за весь день голова ни разу не закружилась. Шляпу и это… эту штуку мне нисколько не жалко. Вот часы — это дело другое. Пятнадцать лет они у меня и ни разу не отстали. Ну ладно, довольно об этом. Слушали вы восьмичасовую передачу? Постановку?

Бабушка. Я одна слушала. Амелия перегладила кучу белья нашего будущего адвоката.

Амелия. Ой, смотри, у тебя ссадина на запястье.

Бабушка. Немного надо доблести, чтобы напасть на старика.

Дедушка. Он накинулся сзади, захватил врасплох. Попробовал бы лицом к лицу. Я, может, и старик, но достоинства не потерял и сумел бы дать ему отпор. Я всегда был первым драчуном. В иезуитском коллеже в Арекипе меня прозвали «Порох». Чуть что — я лез в драку. И никому спуску не давал.

Мамочка (с тревогой). Что ты такое говоришь, Педро? Устроить драку с Федерико Баррето из-за этого невинного стишка? Не надо, не заводись. У него не было дурных намерений, это чисто светская любезность. Оставь его, говорят, он настоящий бретер.

Дедушка. Да? Тогда другое дело. Впрочем, надо признать, стихи превосходные. Баррето — человек даровитый… (Бабушке.) Этот старый волокита и тебе присылал цветы.

Бабушка. Ох, эта Эльвира, все-то она помнит, хотя давно уж забыть пора. Когда это было!.. Пойдем, я смажу тебе ранку йодом.

Амелия. Надеюсь, папа, ты образумишься. И никогда больше не будешь один выходить из дому. Особенно под вечер. Разве ты не можешь погулять днем, где-нибудь вокруг дома. Или подождать, пока я или твой внук проводим тебя?

Дедушка (встает). Ладно, Амелия, уговорила. (Бабушке.) Плохи, наверно, дела в стране, если уж стали грабить полумертвых от голода стариков. Сесть в тюрьму из-за старой палки, из-за пожелтелой шляпы с потеками на тулье?

Бабушка (уводит его из комнаты). Эти часы подарили тебе депутаты муниципального собрания, когда ты был префектом Пиуры. Как жалко! Память была. Ну, ничего, когда Белисарио выиграет свое первое дело, он подарит тебе другие, еще лучше… (Выходит вместе с Амелией.)

Белисарио. Первое дело… Ты, бабушка, тоже любила помечтать. (С яростью.) Ты-то откуда тут взялась? Неужели и дедушку Педро всадить в любовную историю, где не было еще ни одного поцелуя? Никогда мне не сочинить эту историю! Я не умею писать, хотя всю жизнь только тем и занимаюсь. А получается день ото дня все хуже. Отчего бы это, дедушка? Когда хирург удалит пятьдесят аппендиксов и двести миндалин и сделает тысячу трепанаций, он оперирует играючи, верно? Почему же я, сочинив пятьдесят или сто историй, так маюсь? Почему для меня это так же немыслимо трудно, как и в первый раз? Даже еще трудней! В тысячу раз трудней! Дедушка, бабушка, уйдите вы от меня, скройтесь, сгиньте, не отвлекайте меня, не мешайте мне, не сбивайте! Уберитесь к чертовой матери! Дайте дописать любовную историю. (Задумчиво.) А дедушка Педро потянул бы на героя новеллы или даже романа. Жизнь наравне с веком, медленное разрушение, постепенный упадок. При конституционном правительстве Бустаманте — префект Пиуры. А до этого скупал хлопок в Боливии, в Санта-Крус-де-ла-Сьерра. А еще раньше возделывал землю в Камане. А до этого служил в какой-то английской компании в Арекипе. Может, и ты, дедушка, хотел стать адвокатом и поэтом? И стал бы, если бы твой отец не умер, когда тебе исполнилось пятнадцать лет. Вот потому Белисарио и направили по стезе правозащиты — надо было восстановить семейную традицию… (Судя по его интонации, какая-то мысль, имеющая отношение к его работе, появляется у него в голове. Он вертит перо, укладывает стопками бумаги.) Да, пойдет. Ну-ка, дедуля, пожалуй-ка сюда. Напрасно я послал тебя к чертовой матери. Извини. Глубоко сожалею. Я ведь тебя очень люблю. Ты вполне можешь стать персонажем моего рассказа. Недаром же ты фигурируешь во всех сказках, которые я слышал от Мамочки. Ты был прототипом всех этих таинственных и чудесных, словно единороги или кентавры, существ — рыцарей. (Пишет.) Хотя в жизни твоей не было ничего таинственного. Работал как вол, чтобы прокормить не только своих детей, но и всю ту ораву, которую бабушка Кармен, самое сердобольное существо на свете, подбирала где только могла. Например, сына того дуралея, который разнес себе череп, играя в русскую рулетку, или девицу на выданье, оставшуюся круглой сиротой, как Мамочка.