Фронтовые будни без прикрас. Серия «Бессмертный полк» - Александр Щербаков-Ижевский

Плевок, бывало, застывал прямо на ветру, в полёте.

Зима стояла на редкость суровая. Доходило до минус сорока градусов. Холод пробирал до костей. Спасу от него не было. Зубы самопроизвольно чакали, выстукивая непрерывную дробь. Тело «горело» на морозе. Пальцы рук, ног беспощадно мёрзли, а у многих были отмороженными.

Но рано или поздно морозы уходили и на смену им, приходила сырость. Это дули влажные ветра с Балтийского моря.

В сочетании с влажным климатом одежда сначала сырела, а на морозе быстро застывала и превращалась в негнущийся футляр, будто из камня. При резких движениях и наклонах он лопался, оголяя тело, которое от жуткого мороза и укусов вшей непрестанно чесалось.

Люди мерзли всегда и везде. В любое время года. Часто простужались и постоянно кашляли. Но болеть было некогда, негде и смертельно опасно. Мы же ночевали на открытых продуваемых сквозняком полянах. В сырых и холодных земляных норах.

И погода не радовала. То ветер, то метель, то дождь, то дождь со снегом.

Вытаскивая миномётное хозяйство из снега, помогая лошадям бороться со снежной дорогой, приходилось и нам самим впрягаться в упряжь, как парнокопытным.

От вожжей, впивавшихся в плечи и грудь, кожа с непривычки лопалась и открывала язвы до мяса. На шее появлялись кровавые болячки.

Ноги гудели от усталости и в них, от постоянной сырости появлялась болезненная ломота, как у ревматиков. Сушить валенки было негде, да они и не успевали просыхать возле буржуек, что стояли в утеплённых землянках, блиндажах.

Кожа на обмороженных руках слезала лохмотьями и крошилась. Рукавицы из шинельного сукна не спасали, а шерстяные вязаные варежки из дома водились лишь у избранных.

При напряжении, тяжёлой работе, движении в шапке ушанке было нестерпимо жарко, но стоило привязать кверху её лоскуты, как тот час отмерзали наши уши.

От напряжения и мороза глаза постоянно слезились и в них появлялась резь.

В животе постоянно что-то жулькало и возмущалось. От мёрзлой пищи и ледяной воды за рёбрами появлялась тупая боль. Люди постоянно отваливали в сторонку продристаться. После очистительной процедуры сил становилось ещё меньше.

Физическая и душевная солдатская моченька выматывалась окончательно, силы, как никогда были на исходе.

Но в санбат забирали только тогда, когда от температуры боец терял сознание. Спасали его только теплом, да разными прогреваниями, компрессами. Если случалось двустороннее воспаление лёгких, или не дай бог открывался привезённый с гражданки туберкулёз, это был гарантированный приговор.

Профилактика у нас была одна. На мизинец наковыривали стружку с хозяйственного мыла и смазывали изнутри ноздри. Противно, но пихали и в рот. Дезинфицировало и, честно скажу вам, что помогало.

Все измучились, но ждали несусветного и миллион раз желаемого. И когда же, когда же, наконец-то в мироздании фронтового противостояния забрезжит маленькая трещинка, извилинка надежды на благоприятное окончание войны?

Летом месиво комаров, мошкары заживо съедало людей. Возле болот лес был хилый, гниющий. По большей части еловый да берёзовый. Но и в трёх соснах кровососущих тварей были миллионы.

Дикие утки не боялись войны и были везде. Даже на небольших лужах, в озоринках.

Воздух был постоянно удушливо-парной, напитанный сероводородом болота. У кромки болота от него даже подташнивало. Склизко было в глотке и голосе.

Болотная трясина, грунтовые воды, влажная, рыхлая земля не давали выстроить настоящие оборонительные редуты, окопы, блиндажи. Чтобы иметь какое-никакое укрытие над головой, обычно втыкали колья, делали из жердей стенки и забрасывали внутрь болотную грязь. Снаружи хлипкое убежище маскировали мхом, ветками, лапниками ели.

В сырую погоду спать можно было только на верхних этажах двухъярусных нар. Во всех вырытых сооружениях постоянно держалась вода, которую надо было постоянно вычерпывать пустыми банками из-под трофейной тушёнки.

По ночам в темноте землянки, когда требовалось что-либо написать домой, или прочитать письмо из дома жгли телефонный немецкий провод. Был он очень вонючим, сильно коптил. А поутру приходилось долго отхаркивать из горла черную слизь. Но бойцы не роптали, а мучения с ночным времяпрепровождением воспринимали, как данность.

Опять же, сами понимаете, что при прямом попадании мины в хлипкое солдатское жилище, скопище бойцов гарантированно становилось братской могилой.

В случае длительного затяжного боя солдаты выползали на маломальский островок или кочку и по необходимости «малую нужду» справляли тут же. А ежели случалась «большая нужда», использовали саперную лопатку или хвойный лапничек. Заворачивали драгоценное как бы снизу и сверху. Отбрасывали как можно дальше, если получалось отбросить.

Занятая нами территория, пусть даже на короткое время, воспринималась как родное подворье. Её старались очеловечить и обжить побыстрее. На месте дислокации устраивали настоящие туалеты из жердей и веток. Грунтовые воды заполняли выгребную яму почти до края. Поэтому строительство не всегда было оправданным.

Как правило, проблемы наступали с приходом нового пополнения. Прибыв из глубокого тыла, те считали, что оправиться можно чуть ли не под каждым кусточком. Гадёныши.

Все зависело от ротного. Наш капитан был образованным и правильным мужиком. Предупредив старшОго, убывал в штаб, а мы, три взводных лейтенанта, отправлялись как бы на переучет боеприпасов.

Бывалые бойцы вылавливали засранцев и дристунов, загоняли в солдатский круг. Бесшумно, безо всяких шуток, со злобой «старики» смачно лупили молодых бздёшников керзачами по заднице. Я бы даже сказал с остервенением и с большим удовольствием.

От мощных и болезненных пинков те выли, орали что-то про справедливость, обещали отомстить или стукануть куда следует.

До кого доходило быстрее, тот скоренько испарялся из круга. Особо твердолобых и непонятливых могли бить до бессознательного состояния.

Зато в нашей роте был образцовый порядок насчёт гигиены. Даже ведро с моющим средством было обязательным возле туалетов и походной кухни.

Но уже через пару месяцев всё повторялось заново. Прежние «старики» покоились в братских могильниках, а бывшая молодежь учила уму-разуму новое пополнение.

Никому не было позволено прервать этот бессмысленный фронтовой круговорот привычек в солдатских буднях.

Все солдаты жили в то время впроголодь. Во фронтовых журналах упоминается: «…Три бойца опухли от голода, а в санбате лечить от истощения нечем…» Пропитание централизованно не поступало. В Ленинграде был голод, в центральной России жуткие бои. На юге плодородные чернозёмные угодья топтал немецкий сапог.

Все ожидали сибирскую помощь. Да когда эти эшелоны ещё доползут до северных границ. А там уже следующая проблема встанет с подводами и горючим на полуторки.

Короче, жри солдат манну небесную если сумеешь ухватиться за краешек горбушки и не помрешь в бою.

«В результате отвратительного снабжения продовольствием, каждая часть, или подразделение выделяли на поиски еды своих добытчиков. Они рыскали по всей округе и создавали невыносимую обстановку, попахивающую мародерством…»

Местные из деревень, бывало, захаживали к нам подкормиться. Житуха у них была далеко не сладкая. Одним словом, существовали на подножном корму.

Обычно по вечерам в расположении роты появлялся упитанный парнишка лет четырнадцати. Юродивый хлопчик был немножко «с приветом» и, скорее всего, имел сахарный диабет. Иначе откуда у него в голодные годы румяная припухлость?

Мы даже погоняло ему приклеили-«Пончик». Солдаты его подкармливали. Он с удовольствием общался, поддерживал разговор. Делился незамысловатыми житейскими проблемами.

Но, однажды, бойцы заметили его исчезновение. Два вечера, как не появлялся Пончик.

Хмурым утром в расположение части предстал взору ездовой из штаба. Он был верхом на лошади. Склонившись из седла над часовым, о чём-то пошептался и плёткой указал на ближайший чапыжник у соседнего болотца.

Сквозь кустарник мы еле-еле продрались до указанного места.

От увиденного зрелища бывалые бойцы впали в ступор. Ни говорить, ни шевельнуться и глаза-то поднять было страшно!

На лужайке лежал обнажённый Пончик.

Голова его была запрокинута, а руки, скорее его кости, были вытянуты вдоль искромсанного туловища. Как бы это, помягче сказать? Скорее так: «На лужайке лежал освежёванный Пончик». С его тела была срезана вся мышечная ткань. На ногах, руках, спине были видны только белые кости, мяса не было. Из вспоротого живота кишки были разбросаны по соседству. В его утробе отсутствовала печень.

…В части эпизод с каннибализмом быстренько замяли. На информацию особый отдел наложил гриф «Совсекретно». С нас взяли расписку о не разглашении «военной тайны». А вскоре и вспоминать уже было некому.