Однажды в мае - Ян Дрда

Вон там из швейной мастерской две молодые швеи — одна брюнетка, другая блондинка — вынесли огромный чехословацкий флаг. Должно быть, они только что сшили его. Глаза девушек сияют, как алмазы. А из соседней столярной мастерской, выскочил столяр с длинным шестом и молоточком в руках. Во рту он держит гвозди и тут же на глазах у всех начинает прибивать полотнище к древку. Вот все уже готово, чьи-то руки вздымают флаг с синим треугольником высоко-высоко, и красная полоса горит на нем, как огонь. Люди снимают шляпы. Кто-то плачет от радости. Кто-то кричит:

— Да здравствует свобода! Да здравствует наша республика!

А в эту минуту с другой стороны, из центра города, подошел семнадцатый номер трамвая. На моторном вагоне — два чехословацких флажка. Трамвай затормозил на остановке, с передней площадки соскочила девушка-кондуктор, перевела стрелку и весело крикнула:

— В Праге началось тоже! На Национальном театре вот этакие длиннющие флаги! И красный советский! Люди добрые, как там весело!

Куда Пепику бежать? И вправду это трудная задача! Вон там, у флага, уже строится колонна. Швеи робкими, дрожащими голосками запевают: «Колинечек, Колин!» А часть людей, жаждущих узнать новости, бросается к трамваю, отвечает кондукторше ликующими возгласами. Вот было бы здорово побывать у Национального театра! Ах, если бы поспеть всюду! Пепик готов разорваться, чтобы увидеть все собственными глазами! Но, пока он раздумывает, куда ему побежать прежде всего и где будет интересней, его тычет в спину жесткий отцовский кулак.

— Живо домой! Садись в трамвай! И скажи маме, если меня будут искать, — я вернусь через четверть часа!

Что делать? Пепик послушно вскочил на площадку вагона. Но даже и здесь, в прицепе, оказалось совсем не так уж плохо. Черноволосая кондукторша, хрупкая улыбающаяся девушка, которой, наверное, еще и двадцати лет не было, радостно кричала что есть силы:

— Садитесь! Садитесь! Трамвай отправляется по маршруту Свободы!

Заскрипели тормоза, трамвай тронулся, и тут в последнюю ceкунду в него вскочил с мешком кокса угольщик — черный от угольной пыли здоровенный детина. Швырнув в угол площадки мешок, он на радостях расцеловал кондукторшу.

— Не подумай чего дурного! — добродушно загрохотал он, пока кондукторша, притворяясь рассерженной, вытирала испачканную щеку. — Погоди малость, дай только в честь такого праздника принарядиться — сама меня расцелуешь!

Все пассажиры засмеялись, и всем сразу захотелось петь, горланить, размахивать руками или хотя бы сказать что-нибудь приятное своим соседям по вагону.

У Пепика Гошека горят щеки. Не может быть никаких сомнений — славное, великое дело началось, час свободы пробил!

Пепик даже не заметил, что трамвай на углу Аргентинской свернул к Тройскому мосту и что пора выходить. Да ладно, еще чуточку он прокатится — вернуться ведь ничего не стоит! Зато он увидит или, может быть, услышит, что делается в Либени, в Трое и в Кобылисах! Пепик смотрит на угольщика, на его круглое, испачканное углем лицо в сетке мелких морщинок. Оно сияет радостью, как луна. Глаза девушки-кондукторши искрятся, когда она, захлебываясь, торопливо рассказывает о том, что делается в центре Праги. Там отнимают оружие у немецких солдат, многие из них сами сдаются в плен. И Пепику кажется, что не может быть на свете ничего прекраснее этой минуты.

Не смеется только один пассажир, который стоит на площадке рядом с угольщиком. Это худощавый человек с горящими глазами, он опирается на палку. Всем становится не по себе, когда этот противный, нескладный инвалид произносит:

— Рано вы что-то обрадовались… до конца еще далеко… Может, и стрелять будут, мы ко всему должны быть готовы…

— А вам страшно? — съязвил угольщик, обращаясь к маловеру.

— Почему страшно? Я знаю фашистов, этих головорезов!

Все пассажиры хмурятся: чего он портит людям настроение?

— Глядите, глядите на этих героев! Не до стрельбы им! Они бегут! — закричал кто-то и показал на мост.

Пассажиры бросились смотреть в окна. И вправду — немцы бежали.

— От русских! Немцы только их боятся! Мы им не страшны — у нас оружия нет!

— Бросьте! Они бегут! В штаны наложили! — снова закричал кто-то.

И действительно, по асфальту через мост навстречу трамваю тянулась колонна серых легковых автомобилей, в каждом из них по пять-шесть офицеров СС. Некоторые машины открытые, и из трамвая можно хорошо рассмотреть, как встревожены немцы — на них просто лица нет. Вчера они еще, быть может, нагоняли на людей страх, а сегодня нелепы, как привидения средь бела дня! И Пепик от всей души смеется.

Но вдруг смех его обрывается. Пепик ошеломлен и в то же время испуган. В каких-нибудь двадцати метрах от трамвая в открытом «Мерседесе» вдруг приподнимается сухопарый эсэсовец. Он в ярости показывает пальцем на флажки, которые сияют на переднем вагоне, и кричит — видно, как на шее у него вздуваются жилы. Мгновение — и совсем близко от Пепика длинные худые руки офицера поднимают автомат…

Пепик не успевает даже вскрикнуть. Трещит отрывистая короткая очередь, вокруг Пепика звенят разбитые стекла, жалобно скрипят тормоза.

Трамвай остановился. На площадке лежит умолкшая, ко всему теперь равнодушная кондукторша, та самая молоденькая девушка, что так недавно еще призывала всех ехать по маршруту Свободы. На левом виске, у черной прядки, виднеется маленькая, слегка опаленная ранка, а из нее тонкой струйкой сочится кровь. Кто-то поднимает убитую, легкую, как перышко, и выносит из вагона.

— Негодяи! Убийцы! — несутся восклицания.

Людей душит гнев.

Раньше всех из вагона выскочил угольщик, за ним ринулись разъяренные пассажиры. Худой прихрамывающий человек с палкой тут же. Он кричит:

— Не пустим их через мост! Остановим!

От его резкого голоса толпа вздрагивает как наэлектризованная. А хромой уже отдает команду:

— Трамвай на дорогу! Свалить поперек моста! Все мужчины ко мне!

Угольщик первым берется за дело. По его примеру десятки мужских рук дружно упираются в стенку вагона. Ошарашенный Пепик Гошек не может прийти в себя, но его руки непроизвольно тянутся к вагону. Он оказывается рядом с хромым, который продолжает отдавать команду, прицепив свою палку к карману.

— Приподнять! Раз, два, взяли! Теперь с рельсов долой!

Под дружным натиском снятый с рельсов вагон тяжело ползет по асфальту, пока не становится поперек дороги.

— Готово! Валите! Раз, два!..

И в следующую секунду вагон, уступив соединенным усилиям мужчин, накреняется, показав черное, заляпанное грязью брюхо, колеса вертятся в воздухе… Трах! Словно убитый слон, вагон валится набок. Со звоном сыплются стекла, грохочет железо…

В пяти метрах от трамвайного вагона визжат шины эсэсовского автомобиля, который вынужден затормозить на полном ходу.

— Hände hoch![1] — кричит офицер и выхватывает пистолет из-за пояса.

Все последующее произошло в один миг. Грозным валом толпа во главе с угольщиком обрушилась на машину. Послышался глухой удар — это опрокинули автомобиль, потом лязгнуло железо. Остальные немецкие машины повернули вспять. Путь в Прагу был закрыт.

У Пепика Гошека бешено бьется сердце. Ведь он победил страх смерти, сделал все, что мог, и это чувство отзывается в его мальчишеском сердце ликующим звоном праздничных колоколов… В это мгновение хромой человек, тот, который предвидел, что чехам придется нелегко, и первый призвал к борьбе, притянул к себе Пепика за рукав.

— Ты ведь Гошек, правда? — спросил он деловито. — Беги что есть духу за отцом, его командный пункт у моста. И ружье пусть захватит!

Пепик посмотрел на него в испуге. Откуда хромой знает его, Пепика? Откуда такая уверенность?

И тут хромой улыбается, словно он прочитал мысли паренька, и тихо говорит:

— Передай отцу: Испанец Франта. Он знает…

ГОЛЫМИ РУКАМИ

У Пепика дрожали ноги, но он во весь опор помчался к домику Гошеков.

«У моста… ружье… Велел передать Франта Испанец!» — твердил он на бегу, словно боялся забыть или перепутать это важное поручение. Восковое лицо убитой девушки, спокойное, как у спящей, и рана на левом виске мерещились Пепику всю дорогу. И трамвай, падающий набок, словно убитый слон…

У железной калитки Пепик остановился. Калитка не только не заперта, она даже приоткрыта, точно в спешке ее забыли захлопнуть. А отец… дома ли он? Или Пепик упустил драгоценную минуту, когда его можно было еще застать? А как тогда быть с поручением? Кому его передать? И где же отец возьмет ружье?

Встревоженный Пепик в смятении толкнул кухонную дверь. Ура! Отец дома! Очевидно, он бежал по улице и только что вошел в кухню — он еще тяжело дышал и, против обыкновения, не снял кепки.