Камень у моря - Н Ляшко

— А хорошо! Вот где жить бы!

Иван и Анисим хлопотали на винограднике. Аграфена вырвала вокруг мазанки побуревший бурьян, наносила с моря веселого песку и посыпала двор:

— Это я, бабушка, чтоб ты вспоминала меня.

— Ладно! Может, завтра мазанку побелим с тобою?

Побелили мазанку, побелили снаружи щелястый сарайчик. Дальше да больше, и зазвенел голос Аграфены у коровы, в саду, в мазанке, у ручья. Бабка светлела.

— Что же, старая, девка, выходит, сирота, а? — спросил ее Иван.

— Да я уж думаю…

— Чего думаешь?

— Сам знаешь, только бедные мы.

Иван хмыкнул и к Анисиму:

— Что ж девка даром горб будет гнуть у нас или как?

— Не знаю.

— А ты подумай.

— А чего мне думать.

Иван крякнул и за ужином заговорил с Аграфеной:

— Что ж, Граша, какие мы люди, сама видишь.

Кожа да рожа, мазанка, сад молодой да долгов за землю столько, что скоро одеться не во что будет. Не до жиру, а полюбилась ты нам. Давай порядимся на год за прожитое и на предбудущее, а?

— Я рада, только брат осерчает.

— Брат-не мать, брату написать можно. А? Во-о, давай, старая, угощай.

За кислым вином поговорили о деревне, о горечи сиротства, порядились, и осталась Аграфена в мазанке.

VI

Волны день и ночь набегают на берег, и он каждую зорю чистый, новый: обломками дерева он говорит о буре, обрывками одежды-о несчастьи, морской травой-о глубинной волне, горами гальки-о размашистом шторме, мелкой галькой-о покое. Иван каждую зорю ходил на него и не с охотой возвращался домой. Ныли ноги, а глаза бежали вдаль. Вон там, казалось, лежит и ждет его невиданное.

Сад уже давал плоды, девять мешочков заполнились камешками, только в десятый иногда по неделям не попадало ни одного, но зато там были самые лучшие: золотые, розовые, бурые и огненные, лунные, голубые, синие и дымчатые, полосатые-в прямую полоску, в завитые полоски, в полоски широкие и не толще человечьего волоса, в полоски в два цвета и в несколько цветов, радужные, черные, светло-зеленые и прозрачные, светлые с зелеными искрами, с каплями крови, с облачками дыма, одетые в позолоту, в сизоту, с узорами, с рисунками.

Иван не думал, зачем ему эти камешки, — он радовался им и верил, что они любого человека обрадуют. Аграфена тоже приносила с моря камешки, говорила о них с Анисимом, с бабкой и прягала, чтоб через год унести их в деревню и там показать всем. Бабка ворчала:

— Дед вон тоже с ума сходит, а по мне камень и камень, вроде стекла.

При мысли, что Аграфена уйдет в деревню, бабке было не по себе. Но дули ветра, тысячами разбивались о берег волны, на каменной плите у мазанки завязывались вечерние разговоры, а потом пошли ночные разговоры, шопоты, поцелуи, и печаль минула мазанку.

На свадьбе Иван из девяти мешочков насыпал миску камешков и подарил их Аграфене:

— Вот, бери, семь лет собирал да выбирал. Лучшего мне нечего подарить тебе. Пускай у вас с Анисимом все будет хорошо, как эти каменья.

Бывшие в гостях люди смеялись потом-нашел, мол, что дарить! — но на свадьбе даже бабка пропустила сквозь пальцы радугу камней и порадовалась их крепости и чистоте.

Свадьба была весной, и молодые жить ушли в сарай.

Туда Аграфена унесла и миску с камнями. Днем сквозь щели на них прорывались лучи солнца, ночью их обливало лунной водой и блеском звезд, а с моря, из-за гор обдували ночные ветра.

Анисим стал светлей и поворотливей. Аграфена с утра до ночи звенела голосом и незаметно, тоже, кажется, с песней, родила Ивану и бабке правнука Маркушку.

За Маркушкой ухаживали все, как за редкостным виноградом, и радовались каждому его шагу, каждому слову, Когда он научился ходить, Иван вскидывал его в погожие зори на плечо, нес к морю, сажал на песке и собирал камешки и обломки дерева.

Маркушка играл галькой, катился к волнам, откатывался и гукал. Иван возвращался к нему, переносил его на новое место, ложился с ним рядом и говорил ему о море слова, каких никому не говорил: называл море голубыми слезами, скатившимися с чьих-то глаз в минуту радости, волны называл радужным дождем каменьев, теплоту их сравнивал с теплом материнской груди.

Маркушка плясал на нем, слушал его, глядел на море, привыкал искать в гальке хорошие камешки и, когда находил их, кричал:

— Де-де-а, во-о, нашел!

Иван разглядывал его находку, находил на ней жилочки, полоски, показывал их Маркушке и вслух дивился тому, что земля и море родили такую радость.

В зной, когда в мазанке все отдыхали, они вдвоем выносили на плиту мешочки и перебирали камешки. Иван забывал, что рядом с ним маленький правнук, и радовался каждому его крику:

— А во-о какой камень! Глянь!

VII

Цвел и рожал сад, корова давала молоко, приносила приплод, и все уходило в землю. Маркушка уже в школу бегал, когда Иван уводил к хозяину земли четвертую телушку и утешал бабку:

— Брось, старая, не реви, скоро расплатимся.

Расплатился Иван за землю шестой телушкой, принес домой бумагу и будто надорвался под нею: заболел, стал ждать смерти, а когда бабки не было в мазанке, говорил:

— Вы не думайте, что я смерти боюсь. Не-ет, а вот тяжко: не дождусь, видно, когда всем полегчает. Сам я из рук беды вырвался. Бедные мы, а все же таки живем.

Сад есть, мазанка есть, корова есть. Камешки мои, Граша, схорони до Маркушкиных лет: может, он кого обрадует ими. И не забудьте похоронить меня и бабку во-он там. — Иван через окно указывал на гору за садом: Тяжко будет нести туда, а уж потрудитесь. Оттуда вроде бы всех слыхать и все видать. Может, как вся земля вздохнет, мы со старухой хоть мертвые, да услышим.

Все глядели на гору, заглатывали слезы и верили, что дед скоро умрет. Только Маркушка отмахивался от слов о смерти и однажды сказал Ивану:

— Ты, деда, лучше поскорей вставай. Учитель вон говорит, царь к морю приедет, и советует камешки из десятого мешочка царице подарить.

Это взволновало Ивана.

— А ведь верно, а? — встрепенулся он. — Подарим царице, пускай радуется с детями, а я бы ей слово какое, гляди, о деревне сказал, а? Может, и вышло бы чего.

Жарче всех Ивана поддержала бабка. Ей начало мерещиться, как посланные царицей генералы ходят по родной деревне, сзывают народ, ведут его в экономию, награждают добром, землею, лесом, а управляющего и приказчиков гонят вон. А потом она, бабка, сидит будто на плите у ворот, видит идущих от поселка людей и… узнает своих, деревенских. Их деревня послала благодарить Ивана и ее, бабку.

Она веками прикрывала глаза и лепетала, как надо поклониться царице, как стать на колени, какие слова сказать. Через день появился кусок черного плису, Аграфена и бабка сшили из него мешочек для камешков и приделали к нему завязку вишневого цвета.

Иван задышал ровнее, поправился и пошел в школу за советом. Разговор с учителем вышел у него чудной: учитель глядел на него насмешливо, часто дергал себя за бороду и; будто пьяный, говорил:

— Так, так. Хочешь царице камешков подарить? Так, отлично. Маркушка говорил, ты их чуть не всю жизнь собирал? А-а, вон что! И не жалко? Крепко, значит, царицу любишь, а? Ну, валяй, она тебя, может, чайком напоит, хм… Чего? Дари, говорю, валяй! Когда приедет?

Да, говорят, скоро уже, вот-вот…

Дома Иван вынес на плиту десятый мешочек, высыпал из него камешки, заботливо перебрал их и сложил в плисовый мешочек. Бабка завернула мешочек в вышитое полотенце. Аграфена вынула чистые рубахи. Иван и Маркушка выкупались в море, взяли кошелку харчей и через горы пошли в дальний приморский город.

Шли они долго, а еще дольше томились на постоялом дворе. Город с горы гляделся в синеву моря, но спускаться на берег Ивану было боязно: а вдруг царь с царицей приедут? Дворники мели, чистили и поливали улицы. У домов в кадках и ящиках появились цветы. Полицейские ловили нищих и бродяг.

И вот однажды на улицах появились солдаты, зацокали копытами лошади с бравыми, топористыми людьми, дома, будто крыльями, замахали флагами, и народ повалил за город.

Полицейские и солдаты вытянулись в ряд, между ними ровной холстиной лежала дорога, по дороге чинно разъезжали будто из снега слепленные начальники, — на них все было белое.

Иван протолкался с Маркушкой к цепи, но видеть и слышать ему мешали думы о том, как упадет он перед царицей на колени, как она возьмет у него мешочек, высыплет в подол камешки и ахнет:

— И это ты мне? Встань, какую награду тебе дать?

Иван не встанет с колен, нет, он только приосанится и скажет:

— Радуйся камешкам с детками. Чуть не двадцать годов собирал я их, а слово к тебе, если твоя воля будет, у меня есть.

Царица махнет рукой:

— Говори. Запишите и сделайте по-его.

Иван опять приосанится и скажет такое, отчего в родной деревне не только люди, — все избы, поля, луга, даже барский лес, — все засияет. Он скажет парше: