Кружево. Сплетение судеб - Ширли Конран

Она случайно поймала свое отражение в зеркале заднего вида и наклонилась вперед, приподняв подбородок над мягким кружевным жабо и поводя им из стороны в сторону. После операции прошло всего пять недель, однако маленькие шрамы перед ушами уже исчезли. Вильсон сработал великолепно, и все обошлось лишь в тысячу фунтов, включая анестезиолога и счет за пребывание в лондонской клинике. Не было никаких натяжений, не было и ощущения, будто что-то мешает возле уголков рта или глаз. Она выглядела здоровой и яркой женщиной, помолодевшей на пятнадцать лет. Во всяком случае, сорок семь ей бы никто не дал. Такие операции надо делать, пока еще молода, тогда их никто не заметит; а если даже и заметит, то толком не поймет, в чем дело. Если подумать, в наше время никогда не увидишь мешков под глазами у актеров или актрис, которым уже за тридцать. Никто не обратил внимание на ее отсутствие: в клинике она пробыла всего четыре дня, а потом провела десять дней в Тунисе, где скинула семь фунтов, что доставило ей дополнительное удовлетворение. Максина просто не могла понять, почему некоторые, чтобы сделать обычную подтяжку лица, уезжают чуть ли не в Бразилию и платят за все это бешеные деньги.

Максина была убежденнейшей сторонницей самосовершенствования, особенно если оно достигалось хирургическим путем. Это наш долг перед самим собой, обосновывала она свою веру. Зубы, глаза, нос, подбородок, грудь – все это совершенствовалось до тех пор, пока Максина не превратилась в сплошной сгусток почти неразличимых швов. Она и сейчас не была особенной красавицей; но когда она возвращалась мысленно в отроческие годы и вспоминала этот торчащий нос, эти лошадиные зубы и те мучения, которые она испытывала из-за своей внешности, то была благодарна, что в свое время ее убедили предпринять решительные меры.

Вот с ногами не было необходимости ничего делать. Ноги у нее были совершеннейшие. Максина вытянула одну из них, длинную и белую, повертела элегантной коленкой, расправила голубую шелковую юбку своего костюма, а потом открыла окно и вдохнула, будто нюхая воздух Манхэттена, не обращая внимания на то, что на уровне улицы в нем слишком много автомобильной гари. На Нью-Йорк она реагировала так же, как на шампанское, которое делали в ее имении, – с чувством счастливой радости. Глаза Максины сияли, она ощущала приподнятость и бьющую через край кипучую энергию. Как хорошо, несмотря ни на какие пробки, быть снова здесь, в городе, который позволяет чувствовать себя так, как будто каждый прожитый тут день – это твой день рождения!

Хотя ей и было сорок пять, внешне Джуди Джордан все еще выглядела словно замученная девочка-сиротка. А ее светлые волосы лишь усиливали это впечатление. Сейчас, в коричневом вельветовом костюме от Хлоэ и легко мнущейся шелковой блузке кремового цвета, она сидела в набитом автобусе, медленно ползущем по Мэдисон-авеню в сторону центра. Нетерпеливая по натуре, она всегда вскакивала в первое, что подъезжало к тротуару, будь то такси или автобус. Недавно фотограф из «Пипл»[4] ухитрился поймать сенсационный кадр, засняв Джуди Джордан садящейся на остановке в автобус. Сама Джуди, увидев эту фотографию, испытала сильнейшее удовлетворение: в ее жизни был очень долгий период, когда она не могла себе позволить ездить ни на чем, кроме автобуса.

Внезапно она ощутила прилив грусти и принялась вертеть одно из колец, словно оно было талисманом. Таких колец у нее на средних пальцах было несколько: похожие друг на друга и вместе составляющие единый ансамбль, каждое в форме изящного розового бутона, вырезанного из кусочка коралла и посаженного на толстый золотой ободок. Кроме этих колец, у нее почти не было других украшений: предметом ее страсти была обувь. Дома у нее была кладовка, в которой целые стеллажи были уставлены рядами великолепных туфель и сапог ручной работы. Джуди подумала, что завтра устроит себе праздник: отправится в «Мод фризон» и посходит там с ума. А почему бы и нет?! Только сегодня утром компаньон сообщил ей, что в этом году их фирма стала стоить почти на два миллиона долларов дороже.

Ей все труднее становилось вспоминать то время, когда она жила в маленькой комнатке на 11-й Восточной улице, откуда ее выставили, потому что она не платила за квартиру. Но Джуди заставляла себя помнить о тех днях. По контрасту такие воспоминания делали дни нынешние еще приятнее.

Была и другая причина того, почему Джуди не хотела забывать, что значит оказаться в большом городе без денег. Именно в таком положении были многие из ее читателей. Они покупали «Вэв!»[5] за присущие ему оптимизм, яркость и непосредственность чувств, за его жизнеутверждающее начало, они видели в этом остром журнале своего друга. Джуди и на автобусе ездила потому, что хотела жить тем же и испытывать то же, чем живут и что испытывают ее читатели.

Иногда ей было трудно примирять между собой противоположные качества своего образа, сложившегося в представлениях публики. С одной стороны, ей нравилось, когда в ней видели способную посочувствовать другим, целеустремленную, собственным трудом зарабатывающую на жизнь женщину, которая обедает где придется хот-догом – булочкой с сосиской, купленной на углу; в общем, обычную женщину-труженицу, почти такую же, как большинство ее читательниц. С другой стороны, те же самые читательницы ожидали от нее великосветского образа жизни, сказочных туалетов и всего прочего, чем, по их представлениям, должны непременно отличаться знаменитости. Поэтому когда Джуди не перехватывала где-нибудь хот-дог, она обедала «У Лютека», при необходимости садилась на диету в «Голден дор» и постоянно куда-то ездила. Темп ее жизни был таким же энергичным и оптимистическим, как и темп жизни Нью-Йорка. Когда временами – это всегда случалось внезапно – она впадала в настроение мрачного одиночества, то сжимала зубы и старалась перетерпеть. Периодические приступы одиночества были платой за свободу; а свобода – это не то, как ее представляют себе бойскауты: флаги, гимны и все такое. Свобода – это возможность всегда и везде делать, черт возьми, то, что тебе хочется.

Двери автобуса зашипели и открылись, впустили новых пассажиров, опять зашипели и закрылись. Женщина средних лет с болезненно-желтоватым цветом лица плюхнулась на сиденье напротив Джуди, пристроила у себя на коленях хозяйственную сумку и вдруг застонала: «Хоть бы все эти дома сгорели, проблем бы стало меньше!» Она повторяла эту фразу снова и снова, а потом принялась выкрикивать ее. Никто в автобусе не обращал на женщину ни малейшего внимания, но, когда она вышла, раздался всеобщий вздох облегчения, кто-то улыбнулся, кто-то пожал плечами – что тут скажешь, еще одна нью-йоркская сумасшедшая, и плевать она хотела, кто что о ней подумает.

Но это еще и признак зрелости, отметила про себя Джуди. По-настоящему взрослым становишься тогда, когда тебя перестает волновать, что о тебе думают другие, и начинаешь больше интересоваться тем, что ты сам о них думаешь… Может, сделать это главной темой очередного номера? – профессионально прикинула она, сразу же наметив, кого можно было бы использовать как авторов, у каких знаменитостей взять интервью, какие вопросы задать, какой текст предложить читателям, кого из редакторов поставить ведущим номера. «А вы уже повзрослели?» Неплохой заголовок. И вопрос тоже неплохой, подумала она, не зная, как бы ответила на него применительно к самой себе. Внутренне она все еще ощущала себя ребенком, хотя никогда и никому не призналась бы в этом. В бизнесе нельзя позволить себе быть внутренне уязвимым. Джуди предпочитала слыть enfant terrible[6], пользоваться репутацией девочки-магнита, непобедимой маленькой издательницы, которая проделала большой и трудный путь и твердо намерена пойти по нему еще гораздо дальше. Джуди всячески утверждала представление о себе как о женщине, с которой необходимо считаться, – женщине, в присутствии которой любому придется соображать процентов на десять поживее, чем обычно, но у которой есть тем не менее слабость к красивой обуви.

Она брала свое за потерянное время. До пятнадцати лет Джуди носила только практичные черные туфли.

Хотя на окнах у них в доме висели кружевные занавески, на самом деле семья ее была крайне бедна. Родители, истово верующие баптисты-южане, были больше всего озабочены тем, как бы не соприкоснуться с чужими грехами и не нагрешить самим. По этой причине Джуди и ее брату Питеру не позволялось ничего делать по воскресеньям. Они могли попеть в этот день в церковном хоре, но дома им петь не разрешалось, как не разрешалось слушать радио по выходным – это грех. Большой, искусно отделанный деревом под каштан громкоговоритель, на передней панели которого от динамика расходились во все стороны солнечные лучи, был главной достопримечательностью их гостиной; но по воскресеньям единственным звуком в доме, не считая доносившегося из кухни шума готовки, был стук старого холодильника, стоявшего у выхода на заднее крыльцо.