Семерка - Земовит Щерек

Ты возвращался домой, шел в сторону улицы Дитля[31] и, неизвестно почему, собственно, ни с того, ни с сего, тебе вспомнился твой выдуманный приятель детства, Бельфегор, как ты его называл. Ну, Бельфегор до конца не был выдуманным, тело у него имелось, то было тело набитой тряпками куклы, которая была у тебя всегда и, — честно говоря — ты не помнил, откуда она была у тебя. Его имя — Бельфегор — было приписано к нему извечно. Бельфегор был весь черный, на лице кожаная маска. Она была присобачена таким образом, что ее никак невозможно было снять, не уничтожая при этом куклы.

Только ты относился к Бельфегору не как к игрушке.

Бельфегор был кем-то вроде твоего близнеца, в принципе — вторым тобой. Теперь, когда ты о нем размышлял, тебе казалось, будто бы ты выдумал ему личность только затем, чтобы сваливать на него все свои детские поражения. Потому что Бельфегор всегда был ответственным, Павел, это в него ты вкладывал всякую собственную черту, которая тебе не нравилась, и потом, когда ты чего-нибудь проваливал, то сам перед собой делал вид, будто бы это не ты, что на это тебя подговорил Бельфегор, это Бельфегор допустил, что это Бельфегор во всем виноват, что за всем стоит именно он, твой маленький личный Доктор Зло[32], гадкий кусок тебя самого.

«Господи Иисусе, — размышлял ты, — Бельфегор…»

Но, вопреки кажущемуся, ты любил Бельфегора. Вы разговаривали друг с другом. Ну да, Бельфегор тоже обращался к тебе. Ты слушал его и врменами действительно делал то, на что тот тебя убалтывал. Случалось, что вы беседовали целыми ночами. Родители, слыша эти разговоры в твоей спальне, опасались за тебя, посылали тебя к психиатрам, а ты с ними — психиатрами — разговаривал очень даже вежливо, но Бельфегора никогда не выдал, так что родители не посмели его выкинуть. Быть может, они опасались, что тогда ты начнешь разговаривать, скажем, с ночным горшком, так что пускай уж будет лучше с Бельфегором. Как-то оно, что бы там ни было, нормальнее. А ты возвращался домой от психиатра и рассказывал обо всем Бельфегору, после чего вы еще долго над всем этим смеялись.

Исчез он только лишь тогда, когда в возрасте четырнадцати лет ты с родителями уехал из Радома и перебрался в Краков. А уже в Кракове ты Бельфегора никогда и не видел. Он попросту исчез. Перестал существовать. А до тебя только сейчас дошло, что ты тогда этого и не заметил.

Ты понятия не имел, почему Бельфегор вспомнился тебе именно сейчас, на Казимеже, когда ты шел по направлению к улице Дитля, потому что последние лет пятнадцать ты не думал о нем, похоже, ни разу.

Ты даже почувствовал по нему какую-то тоску, но, перейдя улицу, быстро обо всем забыл.

Весь Старый Город выглядел будто громадный супермаркет, в котором можно было приобрести бухло по любой цене и любого качества: дискарь с иностранцами (free rooms, Zimmer frei, szálloda), которые крутились вокруг готовых к ебле польских кисок, и с не держащими себя в руках польскими марчинами, точащими на чужеземцев мачете; мероприятия á la литературно-художественный стиль; мероприятия á la берлинский хипстер[33]; мероприятия á la Волшебный Казимеж; á la Волшебный Подвал Под Баранами[34], á la штуденткор[35], á la моряк вразвалочку; á la ПНР — стоя возле буфета, с соткой водки и холодцом; á la председатель наблюдательного совета после работы — в специально выделенном лаундже, на стильных диванчиках, с замороженным «абсолютом» (а на самом деле — с обычной «выборовой», потому что бармены подменяют, ведь кто-там врубится, если водяра охлаждена до состояния машинного масла).

Ну и, вообще, из всех пивных выплескивались струи пьяных, визжащих и пытающихся танцевать на улицах людей, а такси застревали в этой черной, водочной фиесте. Этой ночью Краков выглядел так, будто бы венцом всей истории человечества должна была стать одна громадная пивнушка, пьяный Диснейленд, словно бы единственное, что приходит в голову живущим в этом городе и посещающим его — это нажраться вусмерть и лизать черный краковский асфальт или потемневшую брусчатку, изображающую из себя историческую, хотя на самом деле уложенную в девяностых годах.

Собственно говоря, для всего этого не нужно было и Кракова, его и так не было видно за этим людским сборищем: пьяных кисок, сидящих на тротуарах с какими-то светящимися чертовыми рожками на головах; не менее пьяных пацанов, скачущих один на другого будто петухи или пьяно братающихся один с другим. Собственно говоря, можно было чуточку дальше — где-то, скажем, за Батовицами или, чего уж там, в ПустЫне Блендовской — эрзац Кракова или даже совсем не обязательно, что Кракова, какого-угодно города, лишь бы там было с десяток перекрещивающихся одна с другой, плотно застроенных улиц, и на каждой улице — по два десятка пивных разного сорта.

Адин, как говорят русские, хуй.

Ну да, Краков так и оставался трупом столицы, точно так же, как и в XIX веке, когда он пугал приезжающих сюда путешественников. Но тогда он выглядел настоящим, порядочным упырем, сборищем развалин красивых когда-то дворцов и доходных домов, среди которых сновали ободранные зомби обитателей. Городские стены занимали гораздо большую площадь, чем сам город, скорчившийся до нескольких несчастных улиц, что свернулись вокруг Мариацкой площади и Сукенниц[36]. Укрепления, выветривались и валились среди грязи и деревянных халуп, ото всего исходила пустота и вселенская усталость, а с окружающим миром — из последних сил — Краков торговал животным жиром и щетиной. Но и сейчас это такой же труп, мумифицированный труп столицы, разве что напомаженный, наряженный в карнавальный костюм, и который заставляют плясать посредством электрических разрядов. А посредине всего этого стоял Вавель, вавельский собор, который выглядел в этом всем словно затерянное святилище из Индианы Джонса, где — словно в винраровском файле — лежала собранной вся польская история. Там можно прогуливаться между могильными склепами Казимира Великого, Локетка и Ягелло [37]и с недоверием глядеть, как эти мифические персонажи приобретают реальные размеры, какими они должны были быть: маленькими, обычными, хрупкими и несовершенными. И все это: королевские трупы, вотивные дары[38], артефакты, все эти национальные чары-чмары, гордая стена Вавеля, орлы, знамена, кресты, висящие над входом в собор кости мамонта, собранные в одном месте составные компоненты Польши — если можно сказать — ингредиенты, которые, смешанные вместе, должны дать какой-то, курва, эффект, бессильно валяются в вавельском архивированном файле: wawel.rar, polska.zip и служат всего лишь для курения ладаном и привлечения на какой-то момент скучающих взглядов участников школьных экскурсий и прячущих зевоту господ Хубертов и их жен Галин, которые со скуки выбрались в королевский город Краков в свободный уик-енд, потому что сколько же можно пялиться в телевизор, сколько же можно слопать жареного на решетке мяса, а вокруг всех них продолжается сплошной грандиозный фестиваль бывшего польского крестьянства, после выполненного весьма умело и незаметно выброса из страны шляхты, творца этого несчастного народа, ибо так до конца и не известно, а что с этой шляхтой сталось; все это празднество как-то, попросту, расползлось, тысяча лет истории, а вот просто так, разошлось по домам — и крестьянство само приоделось в польские перья, само запрыгнуло в господско-польские кунтуши, и выплясывало на трупе своей давней столицы такие голубцы[39], о которых раньше никому и не снилось, сведя роль Кракова до придорожной забегаловки.

И нельзя сказать, будто бы крестьянство, после стольких лет этого не заслужило. Естественно, оно заслужило право танцевать на трупе польских легенд. Вот только, танец на трупах всегда выглядит ужасно.

И приезжали в эту Польшу из за границы — немцы, шведы, англичане; глядели, раскрыв рот, на этот обезумевший, ведущий разве что в преисподнюю хоровод, и присоединялись к нему, и кружили в этом пьяном водовороте, громко визжа на собственных наречиях, выблевывая содержимое собственных желудков, а довольно часто — и собственные желудки, печенки, двенадцатиперстные кишки, рыгая на улицах, ползая в собственных внутренностях, плывя в этих внутренностях руслами улиц, носящих имена святых, отталкиваясь от издохших костёлов, мещанских домов, в которых давным-давно уже не было горожан — и все это на «исторической» брусчатке девяностых годов. Волшебный город Краков раздражал синтетической музыкой, блистал дешевыми побрякушками и лишь изредка — только нужно было знать где — можно было обнаружить тихую норку блаженного покоя, в которую можно было заползти и попытаться переждать все это безумие. Ясен перец, выпивая. Как и все остальные. Огонь борется с огнем.