Окопные стихи - Юрий Белаш

Алкей

1

Команды в этом гаме не слыхать

но видишь краем глаза, как помвзвода

натренированно бросает через бруствер

своё сухое жилистое тело

и хищно изогнувшись, берёт винтовку:

"В штыки!..."

Он не бежит и не кричит "ура"

и лозунгов, оборотясь, не произносит:

он - бережёт дыхание;

шагает голенасто, петляя на ходу,

чтоб сбить с прицела фрицев, -

а мы ...

а мы, ну как во сне дурном,

бежим - и всё догнать его не можем ...

И как во сне дурном -

накатывает цепь серо-зелёных кителей и брюк

и топот кованых сапог;

белеют в руках гранаты

на длинных деревянных рукоятках:

сейчас противник даст гранатный залп!

Но помкомвзвода, упреждая,

зубами рвёт чеку у РГДэ,

потом ещё у трёх поочерёдно, -

и желтоватый дым гранатных взрывов

пятнает атакующую цепью

Он бьёт гранатами за сорок метров,

а мы - на двадцать, двадцать пять:

подводят нервы;

ведь что там не толкуй,

а воронёный блеск кинжального штыка,

примкнутого к немецким карабинам,

мутит сознание,

и кажется, что снится сон дурной ...

Но и во сне есть логика,

И мы, опережая помкомвзвода,

бросаемся в штыки -

забыв про смерть, забыв про жизнь.

Он же,

затвором лязгнув, вгоняет в ствол патрон

и, опустившись мягко на колено,

срезает ближнего зарвавшегося гада.

В таком бою и с двух шагов промажешь:

мешает напряжение,

но помкомвзвода рубит как на стрельбище:

обойма, пять патронов, - и пять трупов,

и очень редко мимо,

и то лишь потому, чтоб в этой свалке

не угодить в своих.

2

Когда фашисты подойдут так близко,

что их - огнём уже не положить,

тогда,

чтоб победить или погибнуть,

пехота

подымается

в штыки.

И сразу мир сужается до жути.

И не свернуть ни вправо и ни влево.

Навстречу - как по узенькой тропинке,

бежит твой враг, убийца и палач.

И ты следишь приковано за ним.

И, с каждым шагом ближе надвигаясь,

не сводишь взгляда с потного лица,

застывшего в свирепой неподвижности.

И он тебя приметил на ходу.

И взор его с твоим схлестнётся взором.

И с этого мгновенья - только смерть

способна вас избавить друг от друга.

А то, что прочитает враг

в ответ в твоём солдатском взгляде,

и предрешит исход единоборства

удар штыка - всего лишь точка

в конце психологической дуэли.

3

Я не помню, было ли мне страшно.

Только помню - после боя

пальцы плохо гнулись и дрожали,

и не не мог свернуть я самокрутку.

Я не помню, было ли мне страшно.

Только помню - если был когда я

в этой жизни счастлив без остатка,

то тогда лишь - после штыковой,

когда пальцы так дрожали,

что не смог свернуть я самокрутку.

Женя Дягилев мне сунул в рот свою ...

Скрипун

«Скрипун», «скрипач», «ишак» –

так на фронте называли немецкие

шестиствольные миномёты; о них не

говорили «стреляют», говорили – «играют».

Истошным скрипом душу обжигая –

как будто кто гвоздём стекло скребёт, –

из-за высотки бешено играет

немецкий шестиствольный миномёт.

И продолженьем скрежета и визга,

дыхание не дав перевести,

уже над нами, где-то очень близко,

шестёрка

мин метровых

шелестит.

И вдавливает в землю и вжимает

стремительно

спускающийся

вой,

и взрывы – как чечётку выбивают

железом на булыжной мостовой.

… Когда промчится рядом электричка

и с ходу вой свирепо в уши бьёт,

я вздрагиваю: старая привычка –

проклятый шестиствольный миномёт!..

Обида

Его прислали в роту с пополненьем.

И он, безусый, щуплый паренёк,

разглядывал с наивным удивленьем

такой простой и страшный «передок».

Ему всё было очень интересно.

Он никогда ещё не воевал.

И он войну коварную, конечно,

по фильмам популярным представлял.

Он неплохим потом бы стал солдатом:

повоевал, обвык, заматерел …

Судьба ему – огнём из автомата –

совсем другой сготовила удел.

Он даже и не выстрелил ни разу,

не увидал противника вблизи

и после боя, потный и чумазый,

трофейными часами не форсил.

И помкомвзвода, водку разливая,

не произнёс весёлые слова:

– А новенький-то, бестия такая,

ну прямо как Суворов воевал!..

И кажется, никто и не запомнил

ни имя, ни фамилию его, –

лишь писарь ротный к вечеру заполнил

графу «убит» в записке строевой.

Лежал он – всем семи ветрам открытый,

блестела каска матово в кустах,

и на судьбу нелепую – обида

навек застыла в выцветших глазах.

Душа и тело.

В бою теряешь ощущенье плоти.

Нет тела — есть одна душа,

припавшая к прикладу ППШа.

И как во сне — и жутко и легко,

и сизой гарью даль заволокло,

и ты скользишь в немыслимом полете…

И пробужденье — словно ото сна.

Стоишь — и смотришь обалдело.

И за собой приводит тишина

невзгоды перетруженного тела.

Душа опять соединилась с плотью.

И боль ее прокалывает поздняя.

И вялой струйкой кровь венозная

течет по раненому локтю.

***

Нас поедом грызли фронтовые свирепые вши.

В землянках, где спали мы, гасли от вони коптилки.

Задыхались от трупных миазмов - врагов и своих.

И потом, тяжелым и острым, разило от нас.

Мы были солдатами, были на фронте – и поняли

из какого живого состава состоит человек.

Бронебойщик.

Памяти Василия Шукшина

Странно звучит этот старый цыганский романс

здесь, в блиндаже, под аккорды солдатской гитары:

«Нет, не хочу я любви мимолетной,

Пусть ее жаждет другой кто-нибудь.

Если полюбит, то скоро разлюбит,

Сердце остынет и скажет: «Забудь!»

Нет, не хочу я любви мимолетной.

Пусть ее жаждет другой кто-нибудь».

У бронебойщика хриплый, прокуренный голос.

Слиплись на лбу — из-под каски упавшие волосы.

Он и гитара прошли сто дорог фронтовых,

но не усохли душой в грохоте танковых траков:

«Нет, не хочу я любви мимолетной,

Пусть ее жаждет другой кто-нибудь.

Если полюбит, то скоро разлюбит,

Сердце остынет и скажет: «Забудь!»

Встретит он завтра в окопе, с ружьем бронебойным,

час свой последний... Но прежде — от выстрела резкого

танк запылает мазутно-оранжевым пламенем,

и бронебойщик, хмельной от восторга и ярости,

вдруг заорет, запоет во все горло с напарником:

«Нет, не хочу я любви мимолетной,

Пусть ее жаждет другой кто-нибудь!» —

строчки заветные песни своей лебединой...

Плохое настроение

Курим мы вонючий самосад –

«смерть немецким оккупантам» –

И ругаем всех подряд:

фрицев,

командиров,

интендантов …

Фрицев – ну понятно, почему,

Тут не подойдут слова из книжки:

принесло фашистскую чуму –

чтобы им ни дна и ни покрышки!

Командиров? ..

Как бы командир

на войне умно ни полководил,

а солдат считает – он один

сам себе в окопе маршал вроде.

Ну, а интендантов – для порядку:

ежели с утра их не отлаешь,

цельный день какую-то нехватку

на душе досадно ощущаешь,

Будто всё пошло вперекосяк.

и война чудной какой-то стала,

а помянешь этак их и так,

смотришь – и маленько полегчало.

Вы уж нас простите, интенданты!

Командиры тоже нас простят …

А вот этих музыкантов,

гитлеровских сытых поросят,

что играют вальсы на высотке

на губных гармошках в блиндажах, –

этим мы ужо повырвем глотки,

задрожит арийская душа,

когда,

вскинув на руку винтовки,

взяв на изготовку ППШа,

хлынем мы свирепо на высотку,

матерясь и тяжело дыша.

Там мы отыграемся вполне.

Душу отведут нормально хлопцы.

И ни у кого за этот гнев

нам простить прощенья

не придётся!

Перед атакой.

Лейтенанту Валерию Дементьеву, саперу