Отцы - Валерий Панюшкин

– Посмотри, какая красивая змея! Обними ее!

– Ни за что, Варя! – кричала няня из обморока.

– Тогда поцелуй ее, у нее красивый красный язычок!

– Лучше я поцелую дементора, чем змею, – отвечала няня, начитавшаяся по наущению старшего твоего брата Васи книжек про Гарри Поттера.

– А ты представь себе, – нежно говорила ты, – что это не змея, а просто червяк.

Тебе ничего не стоит поцеловать червяка, как, впрочем, лягушку или мышь. Когда наша собака поймала однажды в саду мышь, ты подбежала к собаке, отняла мышь, отнесла к забору, отпустила за забор и гордо рассказывала потом, как спасла красивую мышку.

– Варя, не трогай ничего своими мышиными руками! – кричала няня.

Но поздно, у тебя уже были полные руки черных волосатых гусениц. Гусеницы жили у нас в доме. Вернее, жили до тех пор, пока кто-то не объяснил тебе, что гусеницы превращаются в бабочек. Однажды вечером я пришел домой и спросил, где твои гусеницы.

– Варя, где твои гусеницы?

– Я их убила.

Честно говоря, я был слегка ошарашен таким ответом, прозвучавшим из уст трехлетней девочки:

– Как убила? Зачем убила? Это же были твои любимые гусеницы!

– Ну просто убила, потому что гусеницы, когда умирают, превращаются в бабочек.

– Боюсь, что ты ошибаешься, Варенька. Убивать нельзя!

– А ты не бойся ничего, папочка. Они оживут.

На следующее утро мы выглянули в окно и увидели, что сад полон бабочек. Ты ликовала. Ты заставила няню сшить сачок из москитной сетки. Я предлагал было сачок купить, но ты сказала, что в магазинах продаются ненастоящие сачки для бабочек, а настоящие сачки надо шить. Откуда ты это взяла? Когда няня сшила тебе сачок, ты побежала на улицу и принялась ловить бабочек. Только сачок оказался не нужен. Я помню, давным-давно было у меня такое лето, что мотыльки сами садились мне на руки. Было вообще очень странное лето в Москве, кажется, в середине 1980-х годов. Нашествие мотыльков. На Пушкинской площади, я помню, мотыльков было столько, что они, закружившись у фонарей и разбившись о фонари, валялись на асфальте и хрустели под ногами прохожих. И в тот же год все лето стоило мне протянуть руку, как на ладонь садился мотылек. Я, наверное, был очень хорошим человеком в то лето, или я не знаю. То есть я не знаю, каким нужно быть человеком, чтобы на ладонь тебе садились мотыльки, но знаю, что ты – именно такой человек. По крайней мере была таким человеком в три года.

Ты ловила бабочек руками. Подбегала к летящей над травой бабочке, протягивала руку, и бабочка ловилась. Ты ловила бабочек руками быстрее, чем няня сачком. Ты наловила их пару десятков и принесла домой, как приносят цветы. И отпустила в доме. Ты говорила:

– Папа, как красиво! В моем доме полно бабочек!

Бабочки летали по комнатам, сидели на шторах. Время от времени кошка Мошка подстерегала одну из бабочек, ловила ее и ела. Почему-то тебе не приходило в голову отнимать у кошки придушенных бабочек, как отнимала ты у собаки придушенную мышь. Я думаю, в те времена ты и кошка по-своему как-то представляли себе жизнь мотыльков и вообще жизнь.

Я каждый день видел, как ты пеленала кошку и укладывала спать. Пеленала туго. Кошка немного выла, когда ее пеленали, но не кусалась и не убегала. У кошки были существенные резоны позволять тебе мучить себя. У бабочек, полагаю, были существенные резоны позволять тебе мучить себя до смерти. Ну конечно же, каждый вечер я читал тебе лекции о хорошем отношении к животным. Но животным было наплевать на мои лекции. Иначе кошка не приходила бы к тебе играть, а мотыльки не садились бы тебе на ладони.

И знаешь что, чем больше проходит времени, тем лучше я понимаю тогдашних твоих мотыльков.

6

Если ты не ловила гусениц прямо с утра, то мы катались на велосипеде. С тех пор как я купил тебе специальное детское кресло, цепляющееся к багажнику, ежедневные мои занятия спортом стали трепетны. Поутру, увидев меня в спортивных штанах, ты говорила:

– Папа, ты уезжаешь? Навсегда? Возьми меня с собой. Я очень быстро оденусь. Я даже причешусь и почищу зубы.

Когда мы выходили с тобой на улицу и понятно уже было, что отменить велосипедную прогулку невозможно, ты говорила:

– А перчатки-то я и не надену!

– У тебя замерзнут ручки.

– Ничего, я ручками тебя обниму, и они не замерзнут.

Руки у тебя замерзали минуты через две после начала прогулки, и, сидя у меня за спиной, ты засовывала мне руки под свитер и прижималась щекой к моей спине.

– Тебе приятно, какие у меня холодные ручки? Волшебница Бастинда (из мультика «Волшебник Изумрудного города») боялась воды, потому что, наверное, была сделана из мыла. А я не боюсь воды, потому что я сделана из нежности.

– Варя, прекрати! Иначе ты совсем закружишь мне голову, мы упадем с велосипеда и больно ударимся.

– И нас замажут зеленкой.

Минуту ты молчала, мы ехали по лесу, а по краям дороги росли цветы мать-и-мачехи.

– Папа, мне скучно просто так ехать по лесу и даже не собирать цветы. Расскажи мне, как я ходила в цирк.

И я рассказывал тебе в сотый раз. Как в нашу деревню приезжал маленький цирк зверей. Как я был занят, и на представление ты ходила с мамой. Как я понятия не имею, что там происходило, но все равно расскажу.

Доподлинно я знал только, что на представлении этом ты боялась медведя и держала в руках живого удава. Все остальные сведения о цирковом представлении почерпнуты были мною из твоих же рассказов. Чтобы я рассказывал тебе про цирк во время велосипедных прогулок, ты до этого сама рассказывала мне про цирк. По вечерам в детской комнате, сидя на ковре и показывая при помощи игрушечных своих зверей, как выступали звери цирковые.

– Вот выходит обезьяна. – Ты хватала игрушечную обезьяну. – Она такая ободранная и несчастная. Она хочет сделать сальто, но не может. – Ты подбрасывала игрушечную обезьяну вверх, и та неуклюже шлепалась на ковер. – Потом я боюсь медведя. – Ты прижимала кулачки к груди и дрожала. – Потом выходит медведь. Он совсем не страшный. Он ободранный и несчастный. – Ты хватала игрушечного медведя. – Медведь пытается танцевать, но у него совсем не получается.

– Варя, – спрашивал я, – зачем же эти звери выходят выступать на публику, если они ничего не умеют – ни крутить сальто, ни танцевать?

– Они выходят, папочка, чтобы их пожалели, – с этими словами ты обнимала игрушечного медведя и гладила его по голове. – Когда медведь не смог танцевать и пошел домой, ему было очень больно идти по асфальту.

– Варя, прекрати давить из меня слезу. Расскажи лучше про удава.

Рассказ про удава ты исполняла таинственным шепотом:

– Я держала в руках живого удава.

– Удав тоже был ободранный и ничего не умел делать?

– Нет! – шептала ты. – Удав был огромный и сильный. И он очень хорошо умел… – драматическая пауза, – кусать всех своими острыми зубами!

– Почему же он тебя не укусил?

– Ему сделали укол. – С таинственного шепота ты переходила вдруг на небрежный бытовой тон, каким даются обычно пояснения бабушке об общем принципе работы кофемолки или мясорубки или о правилах пользования горшком: – Ну ему просто сделали специальный укол в голову, чтоб он не укусил меня и я могла подержать его в руках.

– В голову? Жалко удава-то!

– Нет, – в твоем голосе звучало восхищение, – удава никогда не жалко.

Я выслушал, наверное, тысячу твоих рассказов про цирк. И тысячу раз пересказал их, управляя велосипедом. Тебе ведь скучно было просто так болтаться в детском кресле, притороченном к багажнику. Чтобы ты не скучала, я рассказывал, что в цирке было много ободранных и несчастных зверей, они ничего не умели делать и поэтому ты их жалела. Не жалела только удава, удава любила, удав был настолько прекрасен и отчаянно смел, что ему даже пришлось сделать укол в голову.

Мы ехали по узкому мостику над речкой. Ты говорила:

– Папа, если мы упадем, нас не будет жалко! – Это было утверждение.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я думаю: вот интересно, автора этих строк жалко? Или ему сделали укол в голову?

7

Каждое утро сразу после катания на велосипеде, а то и прямо после завтрака мы смотрели мультики, и мультики были – ритуальная вещь. Во всяком случае, их следовало смотреть, пока няня или мама не решат волюнтаристски, что хватит, дескать, девочке портить глаза. Ты лежала на диване с задумчивым выражением лица и смотрела один и тот же мультик раз по сто. Когда мультик заканчивался, ты перематывала его на начало (представляешь, тогда еще у нас был кассетный видеомагнитофон), ложилась на диван вверх ногами и смотрела мультик снова, но так, что персонажи с твоей точки зрения двигались по экрану вниз головой. Я не знаю, зачем ты так делала.

Ты быстро освоила видеомагнитофон. Освоение началось с того, что ты запихнула в магнитофон десертную ложку, и магнитофонные слесари в соответствующей ремонтной мастерской очень смеялись и передавали тебе привет. Едва научившись включать магнитофон и выключать, ты стала осваивать проматывание страшных эпизодов. Страшными эпизодами ты считала вовсе не те, когда герою угрожает опасность, а те, когда кто-нибудь на кого-нибудь повышал голос. Ты регулярно проматывала сцену в мультике «Шрек», где зеленый великан кричит на ослика. Кричащего людоеда в мультике «Волшебник Изумрудного города» ты тоже проматывала. Однажды, когда ты совсем что-то расшалилась, разлила по кровати вишневый сок, выкинула в окно кошку (с первого этажа) и ударила дедушку по голове настоящим молотком для забивания гвоздей, я прикрикнул на тебя. Потом пару недель ты со мной не разговаривала и вообще не замечала меня. И только сейчас я понял, что это ты промотала меня на хай-спиде, как проматывала орущего Шрека. Теперь я знаю, что на тебя нельзя повышать голос, во всяком случае мне.