Нонешняя сказка про Ивана-дурака - Иван Виноградов

— Какая же ты девочка? Вон какая вся взрослая!

Дева расхохоталась.

— Ты не слыхал, что такое интердевочка? Ну а что такое валютная проститутка — сечешь?

— Откуда мне знать про вас?

— Во чумак! А что такое потаскушка, давалка… ну просто блядь, говоря по-русски?

— Не смей так говорить про себя! — прикрикнул тогда Иван. — Ты — царевна!

Заморгала дева своими ненормально длинными ресницами, глаза ее чистой влагой наполнились.

— Ваня, — просит умоляюще. — Скажи еще раз.

— Я ничего по два раза не повторяю.

Дева протерла глаза кулачком и спрашивает:

— А как насчет того, чем мы тут на траве занимались?

— Ето-то, понятно, можно…

Словом, когда кинулась Иванова царевна вместе с ним на полянку вытоптанную, там уже никого не застали. Валялись на траве только пустые бутылки, банки, обертки да всякий другой послечеловеческий мусор.

— Забыли меня… бросили, — захныкала бедная девушка.

— Да не жалей ты о них! — стал утешать ее Иван. — Пойдем ко мне — и живи сколько хочешь.

— В деревню, что ли?

— А куда ж еще?

— Дурачок! Я же с иностранцами, за деньги работаю.

Иван достал из своих синих в полоску посконных штанов два заработанных у Спонсора рубля.

— Вот они! Курвертимые!

Дева то плачет, то хохочет, то головой мотает от горя и безутешности. И начинает уже поёживаться, поскольку в лесу к вечеру прохладно становится, и в такой, как у нее, одежонке явно неуютно бывает.

— Деваться некуда, — согласилась, — пойдем к тебе. Найдешь ты для меня какую-нибудь запасную рубаху?

— Да хоть десять! Бабкин сундук еще с прошлой жизни стоит и ни разу не открывался. Там все есть. Даже приданое найдется.

— Если так долго стоит, там уже все сгнило.

— Бабкино не гниет, оно все льняное, хорошее. А если что, так соткем и сошьем новое.

— Ты и это умеешь?

— А кто же за меня все делает?

Пришли в деревню. Избы выстроились в рядок, но все слепые, с заколоченными окнами, а в печных трубах галки поселились. Завидев так много людей — вдвое больше, чем всегда! — они стали взлетать, загалдели, закричали и половину неба сплошным черным крылом закрыли.

— Кыш, проклятые! — схватил Иван камень с дороги и запустил в стаю.

Черное крыло удалилось за деревню с шумом и гамом.

А впереди Иванова изба празднично засветилась своими чистыми окнами, уже начинавшими розоветь от закатного солнышка. Резное крылечко еще издали позвало хозяина и гостью, на крыше золотой петушок повертел головой и проскрипел что-то радостное. И сразу дымок из трубы пошел — это Иванова печка сама собой затопилась, чтобы для хозяина ужин поспел.

— Иван, да это же сказка! — не выдержала тут девица.

— А я как раз тут и живу, — степенно ответил Иван.

И повел свою гостью в сени, потом в холодную половину избы, где бабкин сундук стоит, железом окованный. Начал Иван вытаскивать из него старинные наряды, гостья, тут же кинулась примерять их на себя — и вот шум подняла:

— Это же типичное ретро, Ваня! Это же настоящий, натуральный а ля рюс! Ой, если б увидели мои девки — с ума бы посходили!.. А можно я вот еще это и это возьму?

— Да бери себе все, что по душе!

— По душе и по фигуре, Ваня…

В это время к крыльцу корова подошла и затеяла мычать: доиться, мол, хочу. Иван схватил в сенях подойник — и на улицу. Ну а дева все не может никак натешиться новыми нарядами, и так и этак одно с другим сочетая. И когда вышла на крыльцо в полном стародавнем костюме, Иван чуть молоко не пролил.

— Никакая ты не филькендевочка! — вскрикнул он — Ты — Аленушка!

— А ты — братец Иванушка?

— Ну ясно. Кто же еще?

Хотя и поздновато было, истопил Иван на радостях баню, оба в ней хорошо попарились и поплескались, вдоволь наплавались потом в озере, под раскидистой ивой, и сели наконец ужинать. Поставил Иван на стол только что сваренные печкой-самоваркой щи и кашу, крынку молока парного и крынку топленого, мед сотовый, принес из огорода лук и огурцы. Гостье все это очень понравилось, только одного не могла понять:

— А что, выпить у тебя ничего нету?

— В сенях квас есть.

— Ну-у, ква-а-ас! — протянула она обиженно.

— Молоко вон стоит, — показал Иван.

— Чего покрепче хотелось бы.

— Бражки, что ли?

— Ну, хотя бы.

— Так мы ее только к празднику ставим.

— А то, что я у тебя в гостях, это не праздник?

— Сегодня же поставлю на ночь…

Так и стали они жить вдвоем, пользуясь днем и часом, далеко вперед не загадывая. Для Аленки тут все было пока что в новинку, и она развлекалась, как хотела. То заглянет в бадейку, где бродила и зрела брага, то примеряет снова и снова древние русские наряды, а то расположится на берегу под теплым солнцем погреться и понежиться безо всякой одежды. «Вот, — говорит, — ахнут мои клиенты, когда такой загар увидят!» Повадилась чуть ли не через день в бане мыться, называя ее какой-то сауной.

Иван смеялся: зачем же баню не по-людски называть?

— Так попсовее звучит, понимаешь? — был ответ.

— Ну а по-псовому — это и совсем не дело. Не Полкан же в ней моется, а мы с тобой.

— Ничего ты не рубишь, Ваня!

— А кто же, ты думаешь, срубил мне и дом, и двор…

Теперь уже Аленке смешно. Ивану же, через это, — радостно. Чем бы дитя ни тешилось…

Как-то к Аленке подружки-русалки из озера выплыли. Видят, своя, такая же, как они, на траве разлеглась, и захотели познакомиться. Лесные, которые на деревьях живут и на ногах бегают, тоже прискакали. И с этого времени начались у них забавные посиделки. Русалки про свое рассказывают, Аленка — про свое. Водяных девушек особенно интересовало, как живется женщинам у людей, какие у них проблемы. Что ни услышат от Аленки — всему дивятся, хихикают, всплескивают руками, шлепают по песку хвостами своими чешуйчатыми и нетерпеливо просят: «Еще, еще расскажи!» Аленку это сильно подзадоривает — и вот заливается она как птичка лесная на восходе солнца! Самой ей тоже приятно вспомнить свои похождения с финскими, немецкими, африканскими кавалерами, поболтать о долларах и марках, о шмотках заграничных, что от гостей перепадают, да и на доллары легко покупаются. До шмоток русалкам дела не было, непривычны они к одежде, к маркам и долларам — тем более (кошельки-то им держать негде!), зато про кавалеров даже одно и то же требовали повторять по нескольку раз и с подробностями: что да как, да какие они тогда бывают и сколько времени их щекотать требуется.

— Ну и дурные же вы девки! — хохотала от души Аленка. — Их не щекотать, их рядом с собой в постель укладывать надо.

— В какую же постель можно нашего Ивана укладывать? — любопытствовали русалки.

— Ивана нельзя! — спохватилась тут Аленка. — Иван — мой, а не ваш!

— А как же другие, с которыми ты раньше укладывалась? — не могли уразуметь русалки.

— Те — для заработка. Там совсем другое… — запуталась Аленка. — И вообще — не ваше это дело!

Беспутная была прежде, не каждого своего кавалера даже по имени знала, а вот Ивана почему-то хотелось ей для себя одной оставить. По крайней мере — в эти дни. А про далекое будущее она уже давно не думала.

В жизни самого Ивана случилось в ту пору еще одно невероятное приключение. Задержался он как-то в бане после Аленки, и перед ним неожиданно совсем другая женщина возникла. Стоит, улыбается — прямо, как Аленка, когда хочет побаловаться, и говорит ему:

— Давай будем делать то, что ты со своей женщиной делал.

Иван в смущении пятится и находчиво спрашивает:

— Спинку потереть, что ли?

— Я еще не знаю, как это называется…

Хотя и сумеречно было в бане, Иван все же разглядел, что перед ним Серебряная женщина из летающего шара. Понял: не сдобровать ему! Но все же хорохорится:

— И не надо тебе знать! Ты этим делом со своими мужиками занимайся.

— У нас все по-другому, — говорит женщина и что-то недоговаривает.

— Как же тогда у вас новые люди нарождаются?

— Нам не нужны новые, мы — бессмертные.

— Скажи тогда, сколько тебе годков?

— Если по вашему летосчислению, то не меньше пятисот.

— И ты хочешь, чтобы я с такой старухой…

— А ты можешь сказать, сколько лет живет на этой земле Иван-дурак?

Он стал вспоминать, и получилось, что даже в самом отдаленном, совсем затуманенном детстве, когда еще неизвестно было, сам ли он жил тогда или кто-то еще более ранний, уже приходилось слышать сказки про Иванушку-дурачка. А если были сказки, то, значит, человек тот, про которого они сложены, еще раньше того топтал землю-матушку. Вот он, какой возраст-то у Ивана!

— Мы не знаем, что такое старость, — продолжала между тем женщина и все придвигалась, придвигалась к нему и даже подобие улыбки обозначилось на ее неподвижных обычно губах. Неспешным, как бы ласкающим движением обеих рук она сняла или стерла с себя серебристую оболочку и оказалась действительно не старой и весьма привлекательной, только стало вдруг в бане холодно. Каменка еще не остыла, да и на дворе теплое лето стояло, однако подуло на Ивана настоящей зимней стужей. И мороз этот исходил от женщины!