Пасьянс Даймонда - Питер Лавси

Уперлась затылком в грудь, волосы коснулись его щеки. В ту же секунду она схватила его руки, крепко сжала и потянула вниз.

Только теперь отец Фаустини заметил, что ее груди ничем не прикрыты. Она влекла его руки к ним. Священник сдался и, ощупывая запретные плоды сверху и снизу, восхищался их волнующей полнотой и безошибочно ощущал возбуждение женщины. Демон соблазна. Невероятным усилием прогнав плотские помыслы, он пробормотал:

– Не введи нас во искушение. – И отдернул руки так, словно обжегся.

Смущаясь, распрямился, вышел из патио и, не оглядываясь, двинулся вдоль стены дома, не ответив на вопрос Клаудии: «Вы придете в следующую субботу?» Он понимал: отныне от этого места следует держаться подальше. Ему показалось, будто за спиной раздались шаги. Неужели она его догоняла, по-прежнему с обнаженной грудью? Быстро, как только мог, отец Фаустини вывел мопед на дорогу и укатил прочь.

– Прелюбодей, – ругал он себя, перекрывая тарахтение мотора. – Слабовольный дегенерат, извращенец, мерзкий сексуальный маньяк. Жалкий грешник.

Свет фары метался по дороге, но священник едва соображал, куда едет. Все мысли были о собственном распутстве. Служитель Божий вел себя как скотина. Только намного хуже, поскольку был наделен разумом, способным подавлять первобытные инстинкты.

– Какая расплата ждет меня за это в Судный день? – спрашивал он себя. – Господи, помилуй меня, грешника!

Трудно сказать, в какой момент поездки отец Фаустини осознал, что перед ним возникло нечто. Ясно одно: он уже одолел какое-то расстояние, прежде чем обрел способность воспринимать что-либо еще, кроме угрызений совести. Вне всяких сомнений, возникшее было зрелищно: отец Фаустини смотрел вперед и видел огненный столб.

Ночное небо осветилось над Ломбардийской равниной, рассыпаясь сотнями светящихся огненных точек. Их извергала возвышающаяся над землей пламенная колонна метрах в трехстах впереди. Огонь был неестественным, поскольку имел цвет скорее зеленый, чем оранжевый – изумрудно-зеленый с вырывающимися наружу проблесками фиолетового, синего и желтого. Отец Фаустини не сомневался, что наступил Судный день. Иначе мог бы заподозрить: что-то добавили в «Бароло», которое он пил, поскольку невероятное сочетание цветов свидетельствовало о галлюцинации. Ему и раньше приходилось видеть большие пожары и грандиозные фейерверки, но ничего похожего.

Как еще мог поступить великий грешник в час расплаты, если не затормозить, упасть на колени и молить о прощении? Одновременно святой отец ощутил приступ паники и сожаление, что это случилось именно в тот вечер, когда он согрешил после целой жизни безупречного служения Церкви. Отец Фаустини упал на колени на грязной обочине, сцепил руки перед искаженным мукой лицом и воскликнул:

– Помилуй меня, Отче, я согрешил!

Он не мог допустить, что его моральное падение с Клаудией Коппи приблизило конец света. Решить, что тому виной несколько мгновений поглаживания женских грудей было бы самонадеянным, но он чувствовал грозный смысл причинно-следственной связи.

Отец Фаустини еще раз оглянулся и крепче сцепил руки. Пугающее состояние неба не менялось: всполохи огня чертили небосвод, как ракеты, оставляя хвосты из россыпи искр. Но пока не было видно ангелов мщения и других примет апокалипсиса. Он не слышал трубного гласа, но его уже ничто не удивляло.

Вместо этого появились две яркие точки света – настолько ослепительные, что заболели глаза. Гудение становилось все громче. Его источник оказался земным: в сторону священника со стороны огненного столба по дороге неслась машина с включенным дальним светом фар. Отец Фаустини знал, что люди в страхе бегут от гнева Господнего, но не сомневался, что они заблуждаются – спасения нет.

Так и оказалось.

Гул мотора нарастал, фары светили все ярче. В обычном состоянии отец Фаустини махнул бы водителю рукой, давая понять, что он ослеплен. Но теперь он был не на мопеде, а стоял на коленях на обочине. Слез с него, как только увидел огненный столб. А мопед остался там, где он его бросил, – стоял посреди узкого шоссе.

Машина неслась к нему. Отец Фаустини стиснул голову руками. Не было времени оттащить мопед с пути автомобиля. Оставалось надеяться, что водитель вовремя заметит препятствие и вильнет в сторону. За несколько мгновений до конца света вопрос, случится авария или нет – пусть даже со смертельным исходом, – представлял чисто теоретический интерес. Но отец Фаустини сознательно относился к безопасности и не перенес бы мысли, что по его вине погибли люди.

По правде говоря, водитель разделил бы с ним вину, поскольку ехал явно с превышением скорости.

Дальнейшее было скоротечным и разрушительным, хотя отец Фаустини воспринимал происходящее странным замедленным образом – так мозг приспосабливается к быстро надвигающейся опасности. Машина, не снижая скорости, летела на мопед, и только в последнее мгновение водитель заметил препятствие. Сработали тормоза, и скрип покрышек по асфальту напомнил рев сирены. Чтобы избежать столкновения, машина вильнула влево, и маневр удался. Но колесо задело отбойный камень, автомобиль потерял управление и отлетел к противоположной стороне. Отец Фаустини отметил, что это был большой, мощный седан. В глаза ударил белый свет фар и сразу сменился на красный – стоп-сигналы продолжали сзади гореть. Машина выскочила на полосу дерна, которая отделяла дорогу от поля, и задние фонари описали дугу. Несколько раз перевернулась – тонны металла подпрыгивали, словно игрушка, – пробила ограждение и скользнула на крыше на пахоту.

Один из задних фонарей все еще горел. Затем погас, выбросив сноп искр. От того, что только что было автомобилем, поднимался дым.

Ноги священника держали его не крепче только что сваренных макарон, но он поковылял к машине проверить, не сможет ли кого-нибудь вытащить, пока весь кузов не охватило пламя.

Вес шасси расплющил кабину. Священник встал на колени перед сдавленной щелью, которая раньше была водительским окном. Внутри маячила фигура с неестественно свернутой на сторону головой. Слишком поздно для обряда соборования. Рядом сидел пассажир – тоже мужчина – теперь наполовину вывалившийся из кабины. В буквальном смысле наполовину, поскольку нижняя часть туловища оставалась зажатой внутри, тело было разорвано пополам.

Священник перекрестился. Подкатила дурнота, но он понимал, что надо держать себя в руках. В воздухе несло бензином, и машина каждую секунду грозила превратиться в огненный шар. Отец Фаустини, стараясь разглядеть, нет ли в салоне живых, лег на живот. Его усилия оказались излишними: между разорванной обивкой сидений и смятой крышей не осталось ни сантиметра пространства. Когда он пытался подняться, справа раздался звук, подобный дыханию Господа. Это загорелся бензин.

Отец Фаустини рывком вскочил и бросился прочь. За спиной раздалось несколько хлопков, затем громоподобный удар – вероятно, взорвался бензобак. К этому времени он лежал в двадцати метрах ничком на земле. Некоторое время оставался неподвижным. Нервы на пределе. Говоря по правде, он даже всхлипывал. И не сразу вспомнил, что следует прочитать молитву. Для него авария превратилась в предвестье Судного дня.

Наконец отец Фаустини сел. Обломки машины еще горели, но не так сильно, как раньше. Пополз жирный, черный дым. Ноздри и горло забил едкий запах жженой резины. Он смотрел на пожар. На обгоревший, искореженный металл, почти ничем не напоминавший автомобиль.

Каждый его мускул дрожал. Он с трудом поднялся и, обойдя пожарище, направился к своему мопеду. Тот так и стоял невредимый посреди дороги свидетельством его глупости и вины в трагической аварии.

Ночное небо все так же расщеплял огромный огненный столб, который так приковал его внимание. Цвета своим блеском и разнообразием оставались неземными. Но отец Фаустини засомневался, было ли это предвестием Судного дня. Он не мог объяснить явление. Однако какая-то причина быть должна, но у него не осталось сил, чтобы ее искать.

Отец Фаустини оседлал мопед, завел мотор и поехал сообщать о случившемся.

Глава четвертая

Субботнее вечернее представление в помещении нью-йоркской «Метрополитен-опера». Доминго и Френи поют перед полным, восхищенным залом. Подходит к кульминации сцена погребения заживо. Соединенные вышибающей слезу арией Джузеппе Верди «Прощай, земля» возлюбленные Аида и Радамес обнимаются в склепе, где их запечатает опускающаяся мучительно медленно каменная плита. Жрецы и жрицы ведут свой беспрестанный хор, а безутешная дочь фараона Амнерис молится за вечную душу Радамеса. В любой опере бывают моменты, когда никто не возражает, если соседи крутятся в кресле, пытаясь добиться лучшего обзора, или ерзают, давая отдых затекшим ногам. Но «Аида» завершается берущим за душу финалом, когда рабыня умирает на руках у Радамеса, и свет на сцене постепенно меркнет, символизируя наступление темноты в склепе. В этот момент зал от оркестровой ямы до шестого яруса охватывает почти осязаемая тишина.