Три сердца и три льва - Пол Андерсон

Герб этот пробудил в нем смутные воспоминания. Минутку, минуточку…

Герб Дании? Нет, на гербе Дании девять сердец. Не припомнить…

Но что все это означает? – почесал в затылке Хольгер. Кто-то устраивает маскарад? Хольгер вытянул меч из ножен: длинный, обоюдоострый, заточен, как бритва, рукоять широкая, крестообразная. Взгляд инженера распознал сталь с низким содержанием углерода. Для киносъемок, не говоря уж о парадах, никто не стал бы с такой доскональностью имитировать средневековую экипировку… Хольгер вспомнил виденные в музеях доспехи. Мужчины средневековья были гораздо ниже ростом своих нынешних потомков. А этот меч подходил к руке Хольгера так, словно был выкован специально для него – хотя Хольгер был высок даже по меркам двадцатого века…

Папиллон заржал, попятился. Хольгер резко обернулся. И увидел медведя.

Это был огромный, коричневый медведь, он наверняка пришел сюда посмотреть, кто тут так шумит. Медведь вылупил глаза на них с Папиллоном Хольгер горько жалел, что с ним нет его пистолета – потом повернулся и убежал в чащобу. Хольгер тяжело оперся на Папиллона, унимая колотящееся сердце.

– Может, и остался в Дании кусочек дикой чащобы, – услышал он собственный голос. – Быть может, осталась парочка ястребов. Но медведей в Дании нет и быть не может!

Разве что из зоопарка какой удрал… Ну вот, начинаются глупые домыслы. Сначала нужно разузнать о том о сем, а уж потом строить догадки…

Может, он сошел с ума, и у него галлюцинации? Что-то не похоже… Слишком четко работает его мозг. Хольгер видел солнечные луга и танцующие в них пылинки, видел листья, вдыхал запах конского пота и своего собственного, запаха мха – для сновидения слишком много деталей… Его спокойный по натуре характер унял чуточку бег мыслей и привел к единственно возможному решению: даже если это и сон, ничего не поделаешь, придется жить в нем и дальше. Прежде всего – информация и сон.

Поразмыслив, он поменял эти потребности местами.

Конь держался с ним исключительно дружелюбно. Вообще-то Хольгер не имел права его забирать, но сейчас его собственные нужды были, несомненно, важнее прав неизвестного хозяина, так беззаботно бросившего здесь свою собственность. А потому Хольгер преспокойно оделся. Ему пришлось изрядно пораскинуть мозгами, чтобы надеть незнакомую одежду – но все, включая сапоги, сидело на нем, словно было на него шито. Даже подозрительно… Он запаковал оставшееся и вернулся к коню. Скакун тихо фыркнул, когда Хольгер садился в седло; потом без понукания подошел к копью.

– Никогда бы не подумал, что кони такие умные, – сказал Хольгер громко. – Ну ладно, я понял намек.

И взял копье, упер его в обнаруженную на седле подпорку; зажал поводья левой рукой, громко причмокнул. Папиллон направился в сторону солнца.

Вскоре обнаружилось, что Хольгер, как ни странно, умеет ездить верхом! До сих пор его познания в конной езде ограничивались несколькими попытками, кончившимися плачевно. Он всегда говорил, что конь – всего лишь большая неуклюжая животина, занимающая место в пространстве. И потому удивительной была симпатия, какую он мгновенно почувствовал к этому огромному созданию. Еще удивительней была легкость, с какой Хольгер держался в седле. Словно он всю жизнь был ковбоем. Задумавшись над этим, он пошатнулся в седле, враз потеряв уверенную посадку. Папиллон фыркнул с насмешкой, мог бы поклясться Хольгер. А потом датчанин выбросил все из головы и высматривал дорогу меж деревьями, сосредоточив на этом все внимание. Конь шагал по тропинке – протоптанной оленями? – но лес был такой густой, что ехать в нем с копьем в руке было чертовски неудобно.

Солнце клонилось все ниже, и наконец лишь несколько лучиков просвечивали сквозь переплетение черных стволов и веток. Черт побери, столь обширная чащоба не может находиться в Дании! Неужели его, бесчувственного, перевезли в Норвегию? В Лапландию? В Россию? К черту на рога? Быть может, он лежал без сознания несколько недель, и пуля вызвала выпадение памяти? Нет, рана совсем свежая…

Хольгер вздохнул. Все эти размышления не могли составить конкуренции мыслям о еде. Хватило бы жареной трески, и кружку холодного «Карлсберга»… Нет, поедим-ка по-американски и закажем бифштекс с косточкой, обложенный маринованным луком…

Папиллон взмыл на дыбы, едва не выбросив Хольгера из седла. Из гущи кустарника, из сгущавшейся темноты вышел лев.

Хольгер невольно вскрикнул. Лев остановился, выгнув хвост, из горла у него вырвался глухой рык. Папиллон беспокойно приплясывал, рыл копытами землю. Хольгер обнаружил вдруг, что опустил копье, уставив его в сторону огромного кота.

Из глубины леса донесся протяжный волчий вой. Лев стоял неподвижно. Хольгер не чуял охоты дискутировать с ним о правилах дорожного движения. Он отъехал в сторону, хотя Папиллон, казалось, готов был драться. Миновав льва, Хольгер ощутил сильную тягу пуститься галопом. Но тогда первый же сук наверняка выбил бы его из седла в такой темени. Датчанин облился потом.

Наступила ночь. Папиллон блуждал по звериным тропам. Блуждали и мысли Хольгера. Медведи, волки и львы – нет на земле такого уголка, где эти звери жили бы бок о бок. Быть может, в отдаленных местностях Индии?… Но в Индии не растут европейские деревья, верно? Хольгер попытался вспомнить, что об этом писал Киплинг. И ничего не приходило в голову, одни смутные воспоминания, что запад есть запад, а восток есть восток. Ветка хлестнула его по лицу, и он принялся ругаться.

– Похоже, нам придется ночевать под открытым небом, – сказал он, поостыв. – Прелестно…

Папиллон шагал дальше – еще одна тень в насыщенной звуками темноте. Хольгер слышал волчий вой, крик филина, далекий хриплый визг, который мог издавать дикий кот. А это? Что такое? Злорадное хихиканье откуда-то снизу, с земли!

– Кто там? Есть там кто?

Топот маленьких ножек стал удаляться. С ним вместе удалялся и смех. Хольгер дрожал и не сразу решился ехать дальше. Ночной холод крепчал.

И вдруг небо покрылось сверкающими звездами! Хольгер не сразу сообразил, что выехал на поляну. Впереди светился, мигал огонек. Дом? Хольгер пустил Папиллона рысью.

И вскоре увидел избушку, необычайно примитивную – стены из обмазанных глиной плетенок, крыша дерновая. Блеск горевшего внутри огня багрово освещал дым, валивший сквозь щели в плетенках. Хольгер натянул поводья и облизнул губы. Сердце колотилось так, словно перед ним вновь возник лев.

Но нужно решаться…

Он подумал, что надежнее будет остаться в седле. И ударил в дверь концом копья. Дверь со скрипом отворилась. На фоне тусклого багрового света появилась сгорбленная фигурка. Раздался старческий голос, высокий и сварливый:

– Кто там? Кто пришел к Мамаше Герде?

– Я, кажется заблудился, – сказал Хольгер. – Не найдется ли у вас свободной постели?

– Ох! А как же! Прекрасный молодой рыцарь, вижу я… да-да. Стары эти глаза, но Мамаша Герда хорошо видит, кто по ночам стучится к ней в дверь, хорошо видит. Сойди с коня, светлый господин, бедная старуха сможет тебе оказать… И не должен ты меня бояться, и я тебя бояться не должна, не в том я веке… Но знаешь, были времена… Однако все минуло, когда ты не родился, осталась одинокая старуха, и рада она любым вестям о великих событиях, что происходят вдали от ее скромной хижины… Входи, входи, отбрось свой страх. Прошу тебя, входи. Тут, на краю света, нелегко найти другое пристанище.

Хольгер протиснулся мимо нее внутрь. Там никого больше не было. Пожалуй, опасаться нечего.

Глава 2

Он уселся у рассохшегося стола из неструганого дерева. Дым клубился под потолком, щипал глаза. Одна-единственная комната с глинобитным полом. Другая дверь ведет в конюшню, где стоял теперь Папиллон. Костер горит на плоском камне, распространяя тусклый свет. Хольгер огляделся и увидел несколько грубых стульев, набитый соломой матрац, немного кухонной утвари и черного кота, сидевшего на огромном деревянном сундуке искусной работы, совершенно не гармонировавшем с хижиной. Желтые немигающие кошачьи глаза не отрывались от Хольгера. Мамаша Герда мешала что-то в железном котелке, подвешенном над огнем. Это была сгорбленная, сухая старушка со сморщенным лицом. Ее одежда напоминала драный мешок. Седые волосы редкими космами обрамляли запавший рот, крючковатый нос и щерившиеся в бессмысленной улыбке пеньки зубов. Но глаза ее были черные, пронзительные, суровые.

– Ну да, ну да, – затараторила она, – не таким, как я, бедным старухам выпытывать о том, что незнакомец желает сохранить в тайне. Хватает таких, что, не оказывая себя, пробираются по этим неспокойным землям у предела света… И ты вполне можешь быть рыцарем из Фаэра в человеческом обличье, готовым положить чары на слишком любопытные уста. Могу ли я, мой добрый господин, все же спросить тебя о твоем имени? О том, какое ты сейчас носишь, не о настоящем, понятно, если ты желаешь держать настоящее в тайне от глупой старухи, которая желает тебе только добра… должна признать, что годы на этой старушке сказались, и она порой болтает сверх меры… Но назови какое хочешь имя, чтобы я знала, как обращаться к тебе со всем надлежащим почтением.